Хозяин дома номер 112, в фуфайке с расстегнутым воротом и в туфлях на босу ногу, отложив листы бумаги с выкладками, сидел у радиоприемника и слушал последние известия. Новости были превосходные: русские вели операции в Бранденбурге, сердце проклятого рейха. Скоро, очень скоро они будут на берегах поросшего кувшинками знакомого озера, что в нескольких автобусных остановках от Потсдама! Прозвучало еще одно знакомое географическое название, и, изумленно приподняв бровь, он услышал, что американская авиация совершила массированный налет на город Ульм, «успешно уничтожив большое число домов и стратегических объектов». Он что-то не припоминал о наличии в Ульме стратегических объектов, разве что только к ним не принадлежал дом владельца мучной лавки на Вокзальной улице, где родился он сам, Альберт Эйнштейн! Диктор перешел к Венгрии. Попытка немцев зацепиться в районе Балатон лопнула. Территория Венгрии скоро будет освобождена совсем. В этой связи он подумал о Сциларде, и, как это часто бывает, через несколько минут телефон донес голос самого Сциларда. Чикагский физик находился в Принстоне и просил позволения срочно зайти. Еще через полчаса они уже беседовали, сидя перед большим окном, из которого виднелись зеленые просторы Нью-Джерси.
Сцилард был встревожен и делал тщетные попытки скрыть эту тревогу. В его обычно безукоризненном немецком языке шипящие звуки «ш» и «ч» появлялись чаще, чем это было им положено. Он сказал:
— Рассуждая формально, я не имею права говорить с вами о том, о чем буду говорить.
Эйнштейн вопросительно посмотрел на гостя.
— Да, да, формально это так. Но по существу… — и Сцилард сказал Эйнштейну, что то, о чем тот писал президенту 2 августа 1939 года, находится в завершающей стадии. Встает вопрос, что делать дальше. Германский фашизм сокрушен, и, благодарение богу, Гитлеру не удалось добиться того, что сделано здесь, в Америке…
Сцилард изложил вкратце результаты расследования, произведенного особой разведывательной группой, созданной осенью сорок третьего года для выяснения вопроса о германской атомной бомбе. Группу, получившую шифрованное название «Аль-зос», возглавил известный физик Сэмюель Гаудсмит. Эйнштейн сказал, что он хорошо помнит Гаудсмита по Лейдену, где тот работал в двадцатых годах у Эренфеста над «спином»[67] электрона. «Да, да, — подтвердил Сцилард, — это тот самый Гаудсмит». Его группа шла в первом эшелоне войск Эйзенхауэра во Франции, и в сентябре прошлого года, когда танки Паттона перебрались, наконец, через Рейн, Гаудсмит и его люди наложили руку на институт физики в Страсбурге. Они нашли там связку бумаг с подробным отчетом о ходе атомных работ в Германии. Выяснилось, что еще в июне сорок второго года министр вооружений Шпеер дал установку не рассматривать урановую бомбу как первоочередное мероприятие. Он сослался при этом на директиву «фюрера», приказавшего отпускать деньги только на те виды нового оружия, которые могут быть пущены в ход не позднее чем через полгода! Разрушение партизанами норвежских заводов тяжелой веды и недостаток электроэнергии для очистки урана лишили окончательно атомный проект реальной базы. К весне сорок четвертого года, в итоге, находился в постройке лишь небольшой опытный реактор в подвале института физики в Берлине — Далеме («В вашем бывшем институте», — добавил Сцилард). В феврале сорок пятого, спасаясь от советских войск, его перевезли в горный район Хехинген, в Швабские Альпы… Гаудсмит и его бригада спрыгнули туда на парашютах за несколько часов до подхода французских частей генерала Делаттра. «Альзосцы» обнаружили там незаконченный монтажом реактор и взяли в плен группу физиков во главе с Вейцзекером и Ганом.
— Как видите, — закончил Сцилард, — немецкая атомная бомба не состоялась. Зато мы держим бомбу сегодня в наших руках…
— Помните, я говорил вам о возможности возникновения такой ситуации? — перебил Эйнштейн.
— Да, помню, — откликнулся Сцилард, — и должен сознаться, что тогда, пять лет назад, я не мог себе даже представить трагизма этой ситуации! Если тогда все мы тревожились, не опередят ли нас немцы, то сейчас вопрос всех вопросов состоит в том, что делать нам с нею дальше…
— Для вас это вопрос! — с укоризной в голосе воскликнул Эйнштейн.
— Для меня нет, но ведь дело не во мне…
И Сцилард рассказал о разговоре, который имел место между Сэмом Гаудсмитом и прикомандированным к нему майором из военного ведомства. Когда Гаудсмит заявил майору (это было еще в Страсбурге), что «у немцев, слава богу, нет бомбы, и мы тоже, значит, в ней нуждаться не будем», майор, прищурившись, посмотрел на Гаудсмита и с ударением сказал: «Ну нет, теперь, когда мы ее имеем, мы ее используем так или иначе. Я хочу, чтобы вы это поняли, Сэм!» Среди военных, — добавил Сцилард, — имеется влиятельная группа, в том числе начальник штаба Маршалл и министр Стимсон, которая требует, чтобы японские города были превращены в полигон для испытания бомбы. Они жаждут крови и разрушений! Особенно воинственно настроен начальник атомных работ Лесли Гровз. Как говорят его подчиненные, он даже во сне мучается кошмаром: как бы не закончилась война прежде, чем будет сброшена его бомба! Еще трагичнее то, что среди физиков, занятых в работах, также имеются люди, готовые пойти на бессмысленные разрушения и убийство людей. Например, Эдуард Теллер…
— Теллер? Я не забыл еще, как он приезжал ко мне вместе с вами в тридцать девятом. С каких пор он стал таким кровожадным, этот ваш Теллер?..
…— Но, к счастью, многие другие физики смотрят иначе. Джеймс Франк[68], Гленн Сиборг, Ганс Бэтэ и еще несколько ведущих работников составили план, который хотят направить президенту. Они предлагают сразу после проведения окончательных испытаний осуществить публичную демонстрацию нового оружия в присутствии представителей союзных и нейтральных держав. Ученые, занятые в проекте, могли бы выпустить от своего имени или от имени правительства краткое коммюнике с изложением сущности открытия. Затем последовало бы торжественное предупреждение, обращенное к Германии (если война с нею не будет закончена) и к Японии с требованием капитуляции. В случае отказа дальнейшим шагом могло бы явиться оповещение о предстоящей бомбардировке с указанием точного ее места и времени. Противнику следовало предоставить ровно столько часов, сколько нужно для эвакуации из угрожаемых районов всех людей и животных. И только тогда…
— Нет, я против этого «только тогда», — резко перебил Эйнштейн.
— Я излагаю вам не свою точку зрения, а содержание доклада Джеймса Франка. Что касается меня…
И дальше Сцилард сообщил Эйнштейну, что он, Сцилард, составил памятную записку на имя президента. Главное содержание записки — анализ величайшей опасности для мира во всем мире, которая может возникнуть, если новую разрушительную силу превратят в инструмент политики правительства.
— Подумайте, что может произойти, если великие державы — Америка, Англия, Россия, — вооружившись чудовищным оружием, будут стоять друг против друга в послевоенном мире!
Малейший неосторожный шаг, малейшее необдуманное действие приведут к катастрофе. Только полный отказ от военного применения, только передача новой силы в руки международной организации — при участии России, Англии и всех прочих стран — могло бы спасти положение! Гарантии контроля за возможными злоупотреблениями подразумеваются. Насколько известно, многие физики, занятые в работах, включая таких людей, как Бэтэ, Моррисон и другие, согласны с идеями меморандума.
— Что же касается вас, учитель, то… В этом месте своей речи Сцилард запнулся и с принужденной улыбкой сказал:
— Второго августа тридцать девятого года я просил вас подписать письмо, содержавшее ходатайство действовать как можно скорее… А сейчас — в апреле сорок пятого — я хочу уговорить вас подписать другое письмо к президенту с просьбой воздержаться от поспешных действий!
И, вытащив из портфеля лист бумаги, Сцилард протянул его Эйнштейну. Покачав головой, тот взял письмо и, прочитав, молча поставил свою подпись.
Письмо не дошло.
В восемь часов утра 12 апреля 1945 года обвитый крепом флаг, приспущенный над зданием с колоннадой в Гайд-Парке, известил о смерти Франклина Делано Рузвельта.
Захватив с собой эйнштейновское письмо и свою памятную записку, Сцилард- попытался добиться приема у нового президента. Его не приняли и неофициально посоветовали обратиться к губернатору штата Южная Каролина господину Бнрнсу.
Бирнс, маленький человечек с зализанной вежеталем лысиной и сладкой улыбкой, не сходящей с плоского лица, покачиваясь в плетеной качалке, слушал прилетевшего из Нью-Йорка Сциларда. Господин Джеймс Бирнс — этого Сцилард не мог знать — был посвящен в государственную «тайну № 1» лишь совсем недавно. Совершенно конфиденциально — это было неделю или две тому назад — ему и еще нескольким лицам было сообщено, что новое оружие почти готово и призвано служить «рычагом для далеко идущего воздействия на русскую политику» и даже, если это удастся, «для производства внутренних изменений в России!..»
Когда Сцилард дошел до той части своего меморандума, где говорилось об опасностях атомного соперничества в послевоенном мире, Бирнс остановил качалку и со значительным видом сказал:
— Не кажется ли вам, дорогой доктор, что вы напрасно усложняете свою жизнь, нагружая на себя эти лишние хлопоты… По имеющимся у меня точным сведениям, у России вообще нет урана!
Откланявшись, Сцилард ушел.
«И этому-то господину, с его куриным кругозором, с его самомнением невежды, с его замашками провинциального стряпчего, вручены судьбы нескольких миллионов людей, населяющих штат Южная Каролина!» — думал Сцилард, сидя в кабине самолета, несшего его обратно в Нью-Йорк.
Через несколько дней он прочитал в газетах о назначении мистера Джеймса Френсиса Бирнса государственным секретарем Соединенных Штатов Америки.
2
Август 1945 года Эйнштейн проводил на Саранакском озере в горах Адирондайк на севере штата Нью-Йорк. Каждое утро, если был подходящий ветер, он выходил под парусами на сделанном по его чертежу ботике, доплывал в одиночестве до леса Ноллвуд и возвращался к обеду обратно. 6-го числа его поджидал на пристани узкоплечий господин неопределенного возраста, в очках, который уже не раз домогался у него интервью в качестве репортера «Нью-Йорк тайме». Господин в очках сообщил, что в 8 часов 15 минут утра поясного времени бомбардировщик морокой авиации Б-29 сбросил ту бомбу (репортер сказал: «большую бомбу») на Хиросиму.
— Все обошлось великолепно, — добавил человек в очках.
Прошло несколько секунд. Репортер слышал, как тикали большие круглые часы на левой руке Эйнштейна.
— Вы это имеете в виду, молодой человек? («Do you mean that, young man?») — промолвил Эйнштейн.
— Да, — ответил репортер.
Эйнштейн помолчал, потом тряхнул резко головой и с выражением страдания тихо сказал:
— Ах, этого нельзя было допускать!
Тень нависла над миром, тень Хиросимы, — и не было ли здесь доли вины его, Альберта Эйнштейна?
— Если бы я знал наверняка тогда, в тридцать девятом, что немцам не удастся изготовить бомбу, я воздержался бы от совета Рузвельту, — сказал он навестившему его физику-атомнику К.
— Читали ли вы заявление, сделанное в Москве? — спросил тот и, вынув из портфеля газету, прочел вслух: — «…Враг помешал нашей мирной творческой работе. Но мы наверстаем все, как нужно… Будет у нас и атомная энергия и многое другое. Возьмемся же за решение этих задач…»
— Невежды из Пентагона, — продолжал К. — утверждают, что русским понадобится десяток, а то и два десятка лет, чтобы изготовить бомбу…
— У меня работал русский в Берлине, — заметил Эйнштейн, — и этот знал свое дело…
— Я считаю, что научный потенциал России дает ей возможность быстро достичь цели, — сказал К. — После революции они неизменно шли, не отставая, в первых рядах, и притом в ключевых областях ядерной физики. Я обращаю ваше внимание на следующие факты. В 1932 году, всего лишь через несколько месяцев после Кокрофта и Уолтона, Синельников в Харькове уже производит ядерные расщепления с помощью протонов, разогнанных электрическим полем. Они построили там ускоритель в три миллиона электроновольт, и это в 1932 году, не забудьте!
— Векслер в Москве предложил новую идею синхроциклотрона одновременно с нами, — подал реплику Эйнштейн.
— Совершенно верно! — откликнулся К. — И заметьте, что это было сделано в сорок четвертом году, когда Россия истекала кровью, когда половина русской промышленности была разрушена или захвачена оккупантами. Какой поистине невероятной уверенностью в своих силах надо было обладать, чтобы в этой обстановке смертельной опасности думать о таких вещах, как синхроциклотроны! Вспоминаю в этой же связи, с каким огромным удивлением прочитал я тогда, в сорок четвертом, в «Физикал Ревью» еще одну публикацию. Подпись под нею была: «Александр Жданов из Казани». Там описывалось полное расщепление ядер серебра в слое фотографической эмульсии. К заметке был приложен снимок — сорок с лишним треков[69], расходящихся из одной точки…
— Да, первая в истории наука фотография ядерной «звезды». Сегодня Пауэлл в Бристоле фотографирует их десятками, но ведь русские сделали это до Пауэлла, и когда! В те месяцы, когда шла битва под Сталинградом… К этому надо добавить, что самый метод фотографирования треков в толстом эмульсионном слое был развит в двадцать восьмом году Мысовским в Ленинграде, за двадцать лет до бристольцев. И сочетание магнитного поля с вильсоновской камерой для исследования космических лучей достигнуто Скобельцыным тоже раньше, чем Блэкеттом. Я мог бы, если б захотел, продолжить этот список в любом направлении… Напомню напоследок о вещах, имеющих самое прямое отношение к тому, о чем идет у нас сейчас речь. В 1940 году, едва только было найдено деление урана, Флеров и Петржак в Ленинграде открывают феномен спонтанного деления, а Харитон и Зельдович производят и публикуют первый расчет цепной реакции в смеси изотопов урана. Френкель в России работает независимо от Бора над теорией «капельного» деления ядра и приходит к важным результатам еще прежде, чем к ним пришли Уилер и Бор. Но о советских теоретиках вы могли бы сказать больше, чем я…
— Могу, сказать, что, например, Фок находится в первой мировой десятке наиболее компетентных людей, работающих в тех областях, которые имеют отношение к моим собственным работам…
— Я рад, что слышу это из ваших уст. И в этих-то условиях нам рассказывают сказки о научной отсталости русских и о первой русской атомной бомбе, ожидаемой в 2000 году! Я же на основании анализа всех доступных мне фактов утверждаю, что русским понадобится для создания бомбы два — два с половиной года, вряд ли больше. Я заявил об этом прямо, когда меня спросили в комиссии палаты представителей. Со мною согласны Юри[70] и Джеймс Франк. Начинать в этих условиях гонку атомных вооружений бесцельно, бессмысленно. В правительстве, как говорят, были благоразумные голоса, но их быстро заглушили…
И К. рассказал о передаваемых из уст в уста в Вашингтоне подробностях заседания 21 сентября (1945 года) в Белом доме. Председательствовал Трумен. Докладывал военный министр Стимсон и указал, что поскольку некоторые эксперты (Стимсон добавил: «наиболее компетентные, как я полагаю, эксперты») согласны, что сохранение атомного секрета совершенно немыслимо, возникает идея о соглашении по атомному вопросу и о передаче атомной информации в Организацию Объединенных Наций. Стимсона поддержало несколько человек. Но это заседание было для него последним. Придя в свой министерский кабинет, он застал там курьера с извещением об отставке…
К. остановился. Его поразило выражение лица Эйнштейна. Он еще не видел его таким. Как сильно исхудал он за эти месяцы, как измождено и как полно решимости было это лицо!
— Гонка атомных вооружений — самоубийство для Америки, — сказал Эйнштейн. — Если мы, ученые, создавшие эту бомбу, не добьемся ее запрещения, мы подпишем смертный приговор себе и своей науке!
книга о жизни и научных открытиях одного из величайших физиков нашего времени. Альберт Эйнштейн, мужественный ученый, смело пролагавший новые пути в науке, творец теории относительности, коренным образом изменившей научные взгляды на законы природы, выдающийся борец за мир, изображен автором на широком историческом фоне, в окружении близких ему людей, в борьбе с научными противниками. Рассказывая о сложном и противоречивом жизненном пути ученого, книга в общедоступной форме знакомит читателя с существом замечательных открытий Эйнштейна.
