6
РЕЙНСКИЙ ЛАНДТАГ
В пяти больших статьях Маркс взялся осветить дебаты рейнского провинциального ландтага, ровно за год до того заседавшего девять недель в Дюссельдорфе. Провинциальные ландтаги были бессильные, фиктивные представительные учреждения, которыми прусский король пытался прикрыть тот факт, что он нарушил обещание 1815 г. и не дал стране конституции. Заседали они при закрытых дверях и имели некоторое, весьма скромное, влияние разве только в обсуждении мелких общинных дел. С тех пор как в 1837 г. начались в Кёльне и Познани столкновения с католической церковью, ландтаги вообще больше не созывались; от рейнского и познанского ландтагов можно было еще скорее, чем от других, ждать оппозиции, хотя бы и в ультрамонтанском духе.
От всяких либеральных вожделений эти почтенные учреждения были застрахованы уже тем, что непременным условием избрания в ландтаг было владение землей. При этом половину всего состава ландтага составляли дворяне-землевладельцы, треть — городское население, имевшее земельный ценз, и одну шестую — крестьяне. Впрочем, этот достойный принцип не проводился в полной своей красе во всех провинциях, и как раз во вновь завоеванной Рейнской провинции пришлось сделать некоторые уступки духу времени. Но и там всегда сказывалось то, что дворянство владело больше чем третью всех голосов в ландтаге, а так как решения обязательно принимались лишь большинством двух третей всего состава, то нельзя было ничего сделать против воли дворянства. Городской земельный ценз был еще ограничен условием, чтобы земля находилась не менее десяти лет во владении избираемого; кроме того, правительство имело право не утвердить избрание любого городского служащего.
Эти ландтаги заслужили всеобщее презрение, однако Фридрих Вильгельм IV, вступив на престол, вновь созвал их на 1841 г. Он даже несколько расширил их права — впрочем, лишь с целью надуть кредиторов государства, которым еще в 1820 г. дано было обязательство заключать новые займы лишь с согласия и под гарантией сословных собраний дальнейшего созыва. В своей знаменитой брошюре Иоганн Якоби обратился к провинциальным ландтагам, убеждая их считать своим правом провозглашение обещанной королем конституции. Но ландтаги оставались глухи к его призыву.
Даже рейнский ландтаг бездействовал, и притом как раз по церковно-политическому вопросу, внушавшему правительству наибольшие опасения. Большинством двух третей голосов он отклонил предложение, вполне естественное и разумное как с либеральной, так и с ультрамонтанской точки зрения, — либо предать суду незаконно арестованного кёльнского архиепископа, либо вернуть его в свою епархию. Вопрос о конституции вообще не затрагивался. Из Кёльна поступила в ландтаг петиция, покрытая более чем тысячью подписей и требовавшая свободного доступа публики на заседания ландтага, ежедневных и несокращенных газетных отчетов о заседаниях, свободного обсуждения в публичной печати хода прений и всех вообще внутриполитических вопросов и, наконец, закона о печати вместо цензуры. С этой петицией ландтаг поступил самым жалким образом: он ходатайствовал перед королем лишь о разрешении называть имена ораторов в отчетах о заседаниях ландтага, но не об упразднении цензуры с заменою ее законом о печати, а лишь о цензурном законе, который бы обуздал произвол цензоров. Трусость ландтага получила заслуженную кару — король отказал даже в этом.
Ландтаг оживал лишь тогда, когда дело касалось интересов землевладения. Конечно, о восстановлении феодального величия нечего было и думать. Всякие попытки в этом направлении были ненавистны населению рейнских провинций: оно их не потерпело бы, как доносили о том в Берлин чиновники, присылаемые на Рейн из восточных провинций. Особенно крепко держалось население Рейнской провинции за право свободного дележа земли, не поступаясь им ни в пользу «дворянского сословия», ни в пользу «крестьянского сословия», хотя это дробление до бесконечности и угрожало привести, как не без основания предостерегало правительство, к распылению земельного фонда. Предложение правительства поставить известные пределы дележу земли в «целях сохранения сильного крестьянского сословия» было отклонено большинством 49 голосов против 8. Зато ландтаг вознаградил себя на внесенных правительством законах о краже леса и браконьерстве («нарушения» в лесу, на охоте и в поле). Тут уж законодательная власть без стыда и совести служила частному интересу крупного землевладения.
Маркс начал свою тяжбу с рейнским ландтагом по заранее выработанному обширному плану. Первая серия — из шести больших статей — была посвящена дебатам о свободе печати и об опубликовании прений ландтага. Разрешение публиковать их в печати, не называя имен ораторов, было одной из маленьких реформ, которыми король пробовал подбодрить ландтаги. Но он натолкнулся при этом на сильнейшее сопротивление в самих ландтагах. Правда, рейнский ландтаг не заходил так далеко, как бранденбургский и померанский, просто отказавшиеся печатать протоколы своих заседаний. Однако он тоже обнаружил нелепое самомнение и усматривал в депутатах существа высшего порядка, не подлежащие прежде всего критике собственных избирателей.
«Ландтаг не переносит света. Во мраке частной жизни мы чувствуем себя лучше. Если вся провинция настолько доверчива, что вверяет свои права отдельным лицам, то эти отдельные лица, конечно, настолько снисходительны, что принимают доверие провинции, но было бы настоящим сумасбродством требовать, чтобы они отплатили той же монетой и с полным доверием отдали самих себя, свои труды, свою личность на суд той самой провинции...»1.
Маркс с великолепным юмором вышучивал этот, как он его называл впоследствии, «парламентский кретинизм», который он не выкосил всю свою жизнь.
Шпага, обнаженная Марксом в защиту свободы печати, была сверкающей и острой, как ни у одного публициста до и после него. Руге без всякой зависти признавал, что
«никогда еще не было и даже не может быть сказано ничего более глубокого и ничего более основательного о свободе печати и в ее защиту. Мы должны поздравить себя с появлением в нашей публицистике статьи, свидетельствующей о столь основательном образовании, размахе и умении превосходно разбираться в обычной путанице понятий».
В одном месте Маркс, между прочим, говорит о привольном, ласковом климате своей родины, и на этих статьях о ландтаге до сих пор лежит светлый отблеск, точно от игры солнечных лучей на покрытых виноградниками прирейнских холмах. Если Гегель говорил о «жалкой, все разлагающей субъективности дурной прессы», то Маркс возвращался назад к буржуазному Просвещению, доказывая в «Rheinische Zeitung», что философия Канта — это немецкая теория французской революции2. Но Маркс возвращался к этому вопросу, обогащенный всеми политическими и социальными перспективами, которые открывала ему историческая диалектика Гегеля. Достаточно сравнить его статьи в «Rheinische Zeitung» с «Четырьмя вопросами» Якоби, чтобы увидеть, как далеко вперед ушел Маркс. О королевском обещании конституции в 1815 г., о котором твердит Якоби, как о краеугольном камне всего вопроса о конституции, Маркс не счел нужным даже упомянуть.
Как бы Маркс ни превозносил свободную печать — эти зоркие глаза народа, в противоположность подцензурной печати с ее основным пороком — лицемерием, из которого вытекают все прочие недостатки, в том числе и отвратительный даже с эстетической точки зрения порок пассивности, — он, однако, не обманывал себя относительно опасности, грозившей и свободной печати. Один оратор, из представителей городов, требовал свободы печати как составной части свободы промыслов. Маркс писал, возражая ему:
«... Разве свободна та печать, которая опускается до уровня промысла? Писатель, конечно, должен зарабатывать, чтобы иметь возможность существовать и писать, но он ни в коем случае не должен существовать и писать для того, чтобы зарабатывать... Главнейшая свобода печати состоит в том, чтобы не быть промыслом. Писатель, который низводит печать до простого материального средства, в наказание за эту внутреннюю несвободу заслуживает внешней несвободы — цензуры; впрочем, и самое его существование является уже для него наказанием»1.
Всею своею жизнью Маркс подтвердил то, чего он требует от писателя: чтобы работа писателя всегда была самоцелью и менее всего средством для него и других — настолько, что когда это нужно, писатель приносит в жертву ее существованию свое личное существование.
Вторая статья о рейнском ландтаге была посвящена «архиепископской истории», по выражению Маркса в письме к Юнгу. Вся серия целиком была зарезана цензурой и не появилась в печати и впоследствии, хотя Руге и предлагал поместить ее в «Anekdota». 9 июля 1842 г. Маркс пишет Руге:
«Не думайте, впрочем, что мы здесь на Рейне живем в каком-то политическом Эльдорадо. Нужна непреклоннейшая настойчивость, чтобы вести такую газету, как «Rheinische Zeitung». Моя вторая статья о ландтаге, касающаяся вопроса о церковной смуте, вычеркнута цензурой. Я показал в этой статье, как защитники государства стали на церковную точку зрения, а защитники церкви — на государственную. Эта история тем неприятнее для «Rheinische Zeitung», что глупые кёльнские католики попали в ловушку, и выступление в защиту архиепископа могло бы привлечь подписчиков. Впрочем, Вы не можете себе представить, до чего подлы власть имущие и как глупо в то же время они поступили с правоверным болваном. Но конец венчает дело: Пруссия перед всем светом поцеловала у папы туфлю, а наши правительственные автоматы расхаживают по улицам не краснея»2.
Эта заключительная фраза относится к тому факту, что Фридрих Вильгельм IV, обладавший романтическими наклонностями, вступил в мирные переговоры с римской курией, а та в благодарность оставила его в дураках по всем правилам ватиканского искусства.
Это письмо Маркса к Руге не следует, однако, толковать в том смысле, что он серьезно защищал архиепископа с целью поймать в ловушку кёльнских католиков. Он только был последователен, объясняя бесспорно незаконный арест архиепископа за действия, относящиеся к делам церкви, а также требование католиков предать суду их незаконно арестованного пастыря тем, что защитники государства стали на церковную точку зрения, а защитники церкви — на государственную. Занять правильную позицию в мире путаницы было вопросом жизни для «Rheinische Zeitung» и потому, как это Маркс объяснял далее в том же письме к Руге, что ультрамонтанская партия, с которой газета яростно боролась, была на Рейне самая опасная: оппозиция... слишком привыкла к тому, чтобы оппонировать в рамках церкви1.
Третья статья, заключавшая в себе пять больших разделов, освещала дебаты ландтага по поводу закона о краже леса. В этой статье Марксу пришлось «спуститься на землю»; он попал, по его собственному признанию, в затруднительное положение, будучи вынужден говорить о материальных интересах, не предусмотренных в идеологической системе Гегеля. Проблему, выдвинутую этим законом, он тогда еще не поставил так остро, как сделал бы в позднейшие годы. Дело шло о борьбе надвигавшейся эры капитализма с последними остатками общинного землевладения и о жестокой войне, вызванной отчуждением собственности у народных масс. Из 207 478 уголовных дел, прошедших через суд за 1836 г. в прусском государстве, около 150 000, т. е. приблизительно три четверти, составляли дела о краже леса, о захвате выгонов, нарушении законов об охоте и о неприкосновенности лесов.
При обсуждении закона о краже леса частное землевладение самым бесстыдным образом проводило в рейнском ландтаге свои эксплуататорские планы и шло даже дальше правительственного законопроекта. Маркс выступил тогда с резкой критикой в защиту «политически и социально обездоленной массы» бедняков, но не с экономическими, а с правовыми обоснованиями. Он требовал сохранения за бедняками их обычного права и усматривал основу его в неустойчивом характере некоторых видов собственности, не составляющих ни исключительно частного, ни исключительно общего владения, — они представляют собой то соединение частного права с общим, которое мы видим во всех учреждениях средневековья. Разум упразднил эти промежуточные, неустойчивые виды собственности, применив к ним взятые из римского права категории отвлеченного гражданского права. Но в обычном праве, которого держатся беднейшие классы населения, живет инстинктивное правовое чувство. Корни его — положительные и законные.
В смысле исторического понимания эта серия статей Маркса носит еще «несколько неустойчивый характер», однако несмотря на это, или, вернее, именно этим, она показывает, что в конечном счете пробудило в Марксе великого борца за «беднейшие классы». В ею описании подлости лесовладельцев, попиравших логику и разум, закон и право, а также в значительной степени и интересы государства, в его рассказах о том, как они наживались за счет бедняков, чувствуется глубокое возмущение тем, что «для обеспечения своей власти над нарушителями лесных правил ландтаг не только переломал праву руки и ноги, но еще пронзил ему сердце»1. На этом примере Маркс хотел показать, чего можно ожидать от сословного представительства частных интересов, если бы его серьезно призвали к делу законодательства.
При этом Маркс все еще крепко держался гегелевской философии права и государства. Но он не уподоблялся правоверным последователям Гегеля, не восхвалял прусское государство, возводя его в идеал. Гегельянство его заключалось в том, что он применял к прусскому государству мерку идеального государства, которое вытекало из философских предпосылок Гегеля. Маркс рассматривал государство как большой организм, в котором осуществляется правовая, политическая и нравственная свобода и в котором отдельный гражданин, повинуясь законам государства, повинуется лишь естественным законам собственного человеческого разума. При помощи этого принципа Маркс оказался еще в состоянии справиться с дебатами ландтага по поводу закона о краже леса; он справился бы в том же духе и с четвертой статьей, обсуждавшей закон против браконьерства. Но в пятой статье, которая должна была венчать все здание и поставить вопрос о дроблении земельной собственности — эту «проблему жизни во всем ее естественном величии», — такая точка зрения сказалась бы уже неприменимой.
Вместе с буржуазией Рейнской провинции Маркс стоял за свободный дележ земли. Ограничить свободу крестьянина в дележе земли значило бы присоединить к его физической нищете еще и правовую. Но правовая точка зрения не решала вопроса. Французский социализм давно указывал на то, что неограниченное дробление земельных участков создает беспомощный пролетариат, и ставил такое дробление на одну доску с атомистическим обособлением ремесел. Поскольку Маркс хотел заниматься этим вопросом, он непременно должен был выяснить свое отношение к социализму. Маркс, конечно, сознавал эту необходимость и, разумеется, не уклонился бы от нее, если бы выполнил полностью весь план своих работ в «Rheinische Zeitung». Но это не осуществилось. Когда печаталась его третья статья в «Rheinische Zeitung», Маркс был уже редактором этой газеты и столкнулся лицом к лицу в самой жизни с загадкой социализма, прежде чем успел разрешить ее теоретически.
7
ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ БОРЬБЫ
В течение лета «Rheinische Zeitung» предприняла несколько небольших экскурсов в область социальных вопросов — по всей вероятности, по инициативе Мозеса Гесса. Один раз она перепечатала из журнала Вейтлинга статью о берлинских жилищах, относя ее «к важному злободневному вопросу». В другой раз, печатая отчет о съезде ученых в Страсбурге, на котором также обсуждались социалистические вопросы, газета прибавила ничего не значащее примечание, что если неимущие домогаются богатств, которыми владеет среднее сословие, то это можно сравнить с борьбой средних классов против дворянства в 1789 г.; но на этот раз вопрос будет разрешен мирным путем.
Но и этих невинных поводов достаточно было для аугсбургской «Allgemeine Zeitung» («Всеобщей газеты»), чтобы обвинить «Rheinische Zeitung» в заигрывании с коммунизмом. У нее самой совесть была нечиста по этой части: она опубликовала гораздо более сомнительные вещи, принадлежащие перу Гейне, о французском социализме и коммунизме. «Allgemeine Zeitung» была единственным немецким органом, имевшим национальное и даже международное значение, a «Rheinische Zeitung» являлась угрозой ее господствующему положению. И хотя мотивы ее резких нападок были далеко не возвышенные, все же нападение сделано было зло и довольно искусно. Наряду с разными намеками насчет богатых купеческих сынков, которые в простоте души играют в социалистические идеи, отнюдь однако не собираясь разделить свое имущество с кёльнскими ремесленниками и грузчиками, было выдвинуто и более серьезное обвинение: «Allgemeine Zeitung » доказывала, что надо иметь ребяческое представление о вещах, чтобы в экономически столь отсталой стране, как Германия, грозить среднему классу, едва начинающему свободно дышать, судьбой французского дворянства 1789 г.
Дать отпор этим злостным нападкам было первой задачей Маркса, когда он сделался редактором, и задачей довольно затруднительной. У него не было никакого желания прикрывать писания, которые ему самому казались «благоглупостями», и в то же время ему еще нечего было сказать о коммунизме по существу. Поэтому он старался по мере возможности перенести войну в лагерь противника, указывая на коммунистические поползновения самой «Allgemeine Zeitung». Но он при этом честно сознавался, что «Rheinische Zeitung» не дано одной фразой одолеть задачи, над разрешением которых трудятся два народа. За коммунистическими идеями в их теперешней форме, писал он, газета не признает даже теоретической реальности, а следовательно, еще менее может желать их практического осуществления или же хотя бы считать его возможным. Но тем не менее она намерена подвергнуть их основательной критике «после упорного и углубленного изучения», ибо такие произведения, как труды Леру, Консидерана и, в особенности, остроумную книгу Прудона нельзя критиковать на основании поверхностной минутной фантазии.
Правда, впоследствии Маркс говорил, что эта полемика отбила у него охоту к работе в «Rheinische Zeitung» и он «с жадностью» ухватился за возможность вновь вернуться к своей кабинетной деятельности. Но при этом он, как это часто бывает с воспоминаниями, слишком приблизил причину к следствию. В то время Маркс был еще всей душой предан своей редакторской работе, и она казалась ему настолько важной, что ради нее он даже порвал со всеми старыми берлинскими товарищами. С ними не стоило уже много возиться, с тех пор как благодаря смягчению цензурной инструкции «Докторский клуб», где все же «процветали умственные интересы», превратился в общество так называемых «Свободных». Там собирались чуть не все домартовские литераторы, проживавшие в прусской столице. Эти взбесившиеся филистеры разыгрывали там роль политических и социальных революционеров. То, что происходило в «Докторском клубе», тревожило Маркса еще летом; он говорил, что провозгласить себя свободным — это одно: это есть требование совести; но трубить о своей свободе на весь мир — значит искать дешевой славы, а это уже иное дело. К счастью, думал он, в Берлине Бруно Бауэр, он позаботится о том, чтобы по крайней мере не делали «глупостей».
Маркс, к сожалению, ошибся. Кёппен, по-видимому, держался в стороне от бесчинств «Свободных». Но Бруно Бауэр был заодно с ними и даже не стеснялся играть роль знаменосца в их скоморошествах. Уличные процессии нищих, которые они устраивали, скандальные выходки в кабаках и притонах, непристойное издевательство над беззащитным священником, которому Бруно Бауэр во время венчания Штирнера подал медные кольца от своего вязаного кошелька и сказал, что они отлично могут заменить обручальные кольца, — все это делало «Свободных» предметом отчасти удивления, отчасти ужаса для пугливых филистеров. Но вместе с тем это непоправимо вредило делу, которому они якобы служили.
Такого рода проказы, достойные уличных мальчишек, отражались, конечно, самым губительным образом на духовной деятельности «Свободных», и Марксу приходилось много возиться с их статьями, предназначенными для «Rheinische Zeitung». Многие из этих статей черкал красный карандаш цензора, но, как писал Маркс Руге,
«я сам позволил себе забраковать не меньше статей, чем цензор, ибо Мейен с компанией посылали нам кучи вздора, лишенного всякого смысла и претендующего перевернуть мир; все это написано весьма неряшливо и приправлено крупицами атеизма и коммунизма (которого эти господа никогда не изучали). При Рутенберге, с его полнейшей некритичностью, отсутствием самостоятельности и способностей, «Свободные» привыкли рассматривать «Rheinische Zeitung» как свой, послушный им орган, я же решил не допускать больше подобных словоизвержений на старый манер»1.
Такова была первая причина «омрачения берлин- ского неба», как выразился Маркс.
Окончательный разрыв произошел в ноябре 1842 г., когда Гервег и Руге приехали в Берлин. Гервег совершал в то время свою знаменитую триумфальную поездку по Германии. В Кёльне он познакомился и быстро подружился с Марксом, в Дрездене встретился с Руге и с ним вместе поехал в Берлин. Там им, вполне естественно, пришлись не по душе бесчинства «Свободных». Руге рассорился со своим сотрудником Бруно Бауэром, который хотел «убедить его в величайших нелепостях», вроде того, что государство, собственность и семью следует считать упраздненными как понятия, причем совершенно неважно, что с ними будет в действительности. Не понравились «Свободные» и Гервегу, и за его неуважительное к ним отношение они отомстили поэту тем, что всячески вышучивали его известную аудиенцию у короля и помолвку с богатой наследницей.
Обе стороны пытались перенести свой спор в «Rheinische Zeitung». Гервег, с ведома и согласия Руге, просил поместить заметку, в которой признавал, что «Свободные», каждый в отдельности, — большей частью отличные люди, но прибавлял, что они, как он сам и Руге откровенно сказали им, своей политической романтикой, притязаниями на гениальность и бесцеремонным рекламированием себя вредят делу и партии свободы.
Маркс поместил эту заметку в своей газете, после чего Мейен от лица «Свободных» стал засыпать его грубыми письмами. Маркс отвечал вначале по существу, стараясь направить сотрудничество «Свободных» в газете на надлежащий путь:
«Я выдвинул перед ними требование: поменьше расплывчатых рассуждений, громких фраз, самодовольного любования собой и побольше определенности, побольше внимания к конкретной действительности, побольше знания дела. Я заявил, что считаю неподходящим, даже безнравственным, их прием — вводить контрабандой коммунистические и социалистические положения, т. е. новое мировоззрение, в случайные театральные рецензии и пр.; я потребовал совершенно иного и более основательного обсуждения коммунизма, раз уж речь идет об его обсуждении. Я выдвинул далее требование, чтобы религию критиковали больше в связи с критикой политического положения, чем политическое положение — в связи с религией, ибо это более соответствует самой сути газетного дела и уровню читающей публики; ведь религия сама по себе лишена содержания, ее истоки находятся не на небе, а на земле, и с уничтожением той извращенной реальности, теорией которой она является, она гибнет сама собой. Наконец, я предложил им, что если уж говорить о философии, то пусть они поменьше щеголяют вывеской «атеизма» (что напоминает детей, уверяющих всякого, желающего только их слушать, что они не боятся буки) и пусть лучше они пропагандируют содержание философии среди народа»1.
Из этих объяснений видно, какими принципами руководствовался Маркс, редактируя «Rheinische Zeitung». Однако, прежде чем его советы дошли по назначению, Маркс получил «наглое письмо» от Мейена с требованием не более не менее, как того, чтобы газета не, «проявляла сдержанность», а действовала «самым крайним образом», — иными словами, дала себя закрыть в угоду «Свободным». Это, наконец, вывело Маркса из терпения, и он написал Руге:
«От всего этого разит невероятным тщеславием Мейена, не понимающего, как это для спасения политического органа можно пожертвовать несколькими берлинскими вертопрахами, и думающего вообще только о делах своей клики... Так как у нас теперь с утра до вечера ужаснейшие цензурные мучительства, переписка с министерством, оберпрезидентские жалобы, обвинения в ландтаге, вопли акционеров и т. д. и т. д., а я остаюсь на посту только потому, что считаю своим долгом, насколько в моих силах, не дать насилию осуществить свои планы, — то Вы можете себе представить, что я несколько раздражен и что я ответил Мейену довольно резко»2.
Фактически это был разрыв со «Свободными», которые в политическом смысле все кончили более или менее печально — начиная от Бруно Бауэра, сделавшегося впоследствии сотрудником «Kreuzzeitung» («Крестовой газеты») и «Post» («Почты»), до Эдуарда Мейена: последний умер редактором «Danziger Zeitung» («Данцигской га- зеты») и сам, жалуясь, подтрунивал над своей загубленной жизнью, говоря, что ему дозволено издеваться только над протестантскими ортодоксами1, ибо критиковать папские буллы запрещает либеральный владелец газеты, опасаясь за подписчиков — католиков. Прочие «Свободные» пристроились в официозах или даже в официальных органах, как, например, Рутенберг, который не- сколько десятков лет спустя умер редактором «Preusischer Staats-Anzeiger» («Прусского государственного вестника»).
Но в то время, осенью 1842 г., Рутенберга еще боялись и правительство требовало его удаления. Все лето правительство терзало газету цензурными придирками, но еще не закрывало ее в надежде, что она умрет естественной смертью. 8 августа рейнский обер-президент фон Шапер представил в Берлин сведения, что число подписчиков «Rheinische Zeitung» упало до 885. Но 15 октября редактирование «Rheinische Zeitung» перешло к Марксу, и 10 ноября Шапер уже сообщил, что число подписчиков неудержимо растет: с 885 оно повысилось до 1820, а направление газеты становится все более дерзким и враждебным правительству. Вдобавок в редакцию «Rheinische Zeitung» был доставлен крайне реакционный законопроект о браке, который она и напечатала. Король был чрезвычайно озлоблен преждевременным оглашением законопроекта, тем более что предполагавшееся затруднение развода вызвало большое недовольство в населении. Король потребовал, чтобы газете пригрозили немедленным закрытием, если она не назовет лицо, доставившее ей законопроект. Но министры знали заранее, что она не пойдет на такое унижение, и не желали доставить ненавистной газете венец мученичества. Они удовольствовались тем, что выслали из Кёльна Рутенберга и в виде наказания потребовали назначения ответственного редактора, который бы подписывал газету вместо издателя Ренара. Одновременно с этим на место цензора Доллешалля, известного своей ограниченностью, назначен был асессор Витхаус.
30 ноября Маркс пишет Руге:
«Рутенберг, у которого уже отняли ведение германского отдела (где деятельность его состояла главным образом в расстановке знаков препинания) и которому только по моему ходатайству передали на время французский отдел, — этот Рутенберг благодаря чудовищной глупости нашего государственного провидения имел счастье прослыть опасным, хотя ни для кого, кроме «Rheinische Zeitung» и себя самого, он опасен не был. Нам было предъявлено категорическое требование удалить Рутенберга. Прусское провидение, — этот despotisme prussien, le plus hypocrite, le plus fourbe1, — избавило ответственных издателей от неприятного шага, а новый мученик, Рутенберг, научившийся уже изображать с некоторой виртуозностью мученическое сознание — соответствующим выражением лица, манерой держать себя и манерой речи, — использовал этот подвернувшийся случай. Он пишет во все концы мира, пишет в Берлин, что является изгнанным принципом «Rheinische Zeitung», которая начинает становиться на иную позицию по отношению к правительству»2.
Маркс говорит так об этом инциденте в связи с тем, что его разлад с берлинскими «Свободными» обострился, но, пожалуй, он уж слишком насмехается над «мучеником» Рутенбергом. Слова Маркса о том, что удаления Рутенберга «требовали категорически» и что издатель Ренар был избавлен благодаря этому от «неприятного шага», можно понять только в том смысле, что редакция подчинилась «насилию» и воздержалась от всякой попытки сохранить Рутенберга. Такая попытка не имела, конечно, никаких шансов на успех, и вполне разумно было избавить издателя от «неприятного шага»: этот книготорговец, чуждый политике, был неподходящим человеком для протокольного допроса. И письменный протест против угрозы закрытия газеты только подписан им, составил же его Маркс, как видно по рукописному черновику, хранящемуся в кёльнском городском архиве.
В этом документе сказано, что газета, «подчиняясь насилию», соглашается на временное удаление Рутенберга и назначение ответственного редактора и готова сделать все возможное, чтобы спасти себя от гибели, поскольку это совместимо с достоинством независимого органа печати. Она обещает соблюдать больше сдержанности в форме изложения, поскольку это будет допускать содержание. Протест составлен с осторожностью и дипломатичностью, второго примера которым не найти в жизни автора. Но если несправедливо придираться к каждому слову, то не менее несправедливо было бы утверждать, что, составляя протест, молодой Маркс особенно насиловал тогдашние свои убеждения. Этого не было даже в его словах о пруссофильских настроениях газеты. Помимо полемики с враждебной Пруссии аугсбургской «Allgemeine Zeitung» и агитации «Rheinische Zeitung» за включение в Таможенный союз и северо-западной Германии, прусские симпатии газеты сказывались прежде всего в постоянном упоминании заслуг северогерманской науки в противоположность поверхностному характеру французских и южногерманских теорий. «Rheinische Zeitung», — говорится в протесте, — «первый рейнский и вообще южногерманский орган печати», который силится привить на юге северо- германский дух и тем содействует духовному объединению разделенных племен.
Ответ обер-президента Шапера был довольно немилостивый: даже если Рутенберг немедленно же будет удалей, заявил он, и на место его будет посажен более подходящий редактор, то все равно окончательное разрешение на издание зависит от дальнейшего поведения газеты. Для приискания нового редактора срок был дан до 12 декабря, но до этого дело не дошло, ибо в середине декабря возгорелась новая война. Две корреспонденции из Бернкастеля о тяжелом положении мозельских крестьян вызвали со стороны Шапера грубые по форме и ничтожные по содержанию опровержения. «Rheinische Zeitung» попыталась еще раз сделать хорошую мину при плохой игре и похвалила опровержения за «спокойно достойный тон», посрамляющий агентов полицейского государства и столь же способный «рассеять недоверие, как и укрепить доверие». Но, собрав предварительно необходимый материал, газета поместила в середине января одну за другой пять статей, где приводились неопровержимые доказательства того, что правительство жестоко подавило жалобные крики мозельских крестьян. Высший чиновник, стоявший во главе Рейнской провинции, был этим совершенно посрамлен. В утешение ему уже 21 января 1843 г. совет министров в присутствии короля постановил закрыть газету. Под конец года произошло несколько инцидентов, окончательно разгневавших короля: сентиментально-дерзкое письмо, присланное ему Гервегом из Кенигсберга и напечатанное в «Leipziger Allgemeine Zeitung» («Лейпцигской всеобщей газете») без ведома и против воли автора, оправдание верховным судом Иоганна Якоби по обвинению в государственной измене и оскорблении величества и, наконец, новогоднее заявление «Deutsche Jahrbucher», что он стоит за «демократию и ее практические задачи». «Jahrbucher» тотчас же был запрещен, так же как запрещена была в Пруссии «Leipziger Allgemeine Zeitung». А затем решили заодно прикрыть и «блудную сестру ее на Рейне», тем более что она высказалась очень резко по поводу закрытия первых двух изданий.
Формально газету закрыли под предлогом, что у нее нет разрешения, — «как будто в Пруссии, где ни одна собака не может жить без своего полицейского номерка, «Rheinische Zeitung» могла бы выходить хотя бы один день, не выполнив официальных обязательных правил», — говорил Маркс. «Фактической же причиной» послужили те же старо- и новопрусские песни о возмутительном направлении, «старая галиматья о дурном образе мыслей, о пустой теории и прочая трескотня», как издевался Маркс. В интересах пайщиков газете разрешено было все-таки выходить до истечения трехмесячного срока.
«В течение этого времени, до казни, газета подвергается двойной цензуре, — писал Маркс Руге. — Наш цензор, порядочный человек, поставлен под цензуру здешнего правительственного президента фон Герлаха, слепо послушного дуралея. Готовые номера нашей газеты должны представляться в полицию, где их обнюхивают, и если только полицейский нос почует что-либо не-христианское, не-прусское, — номер газеты уже не может выйти в свет»1.
Асессор Витхаус был человек очень порядочный и отказался от обязанностей цензора, за что кёльнский певческий кружок почтил его серенадой. На место его был прислан из Берлина секретарь министерства Сен-Поль, и он с таким усердием выполнял обязанности палача, что уже 18 февраля двойная цензура оказалась излишней и была упразднена.
Запрещение газеты было воспринято как оскорбление, нанесенное всей Рейнской провинции. Число подписчиков сразу возросло до 3200, и в Берлин полетели петиции, покрытые тысячами подписей, с ходатайствами об отвращении грозящего удара. Отправилась в Берлин и депутация от пайщиков, но она не была принята королем. Точно так же бесследно исчезли бы в мусорных корзинах министерства петиции населения, если бы они не вызвали выговоров чиновникам, которые имели смелость их подписать. Но печальнее всего было то обстоятельство, что пайщики снижением тона газеты надеялись достичь того, чего им не удавалось добиться своими петициями. Это главным образом и побудило Маркса уже 17 марта сложить с себя обязанности редактора, что, разумеется, не помешало ему до последнего момента отравлять жизнь цензуре.
Сен-Поль был молодой человек — «богема» по своему образу жизни. В Берлине он кутил со «Свободными», а в Кёльне ввязывался в драки с ночными сторожами у дверей притонов. Но он был тертый калач и скоро докопался до «доктринерского центра» «Rheinische Zeitung» и «живительного источника» ее теорий. В своих донесениях в Берлин он с невольным уважением отзывался о Марксе. Ум и характер Маркса, видимо, внушали ему большое почтение, несмотря на ту «глубокую ошибку мышления», которую он якобы открыл у Маркса. 2 марта Сен-Поль уже сообщил в Берлин, что Маркс решил «ввиду теперешних обстоятельств» порвать с «Rheinische Zeitung » и покинуть Пруссию. Берлинские полицейские мудрецы на своих актах отметили, что это небольшая потеря для Пруссии, так как «ультрадемократические взгляды Маркса совершенно несовместимы с основными принципами прусского государства», что, действительно, невозможно было оспаривать. И 18 марта достойный цензор торжествовал победу: «Spiritus rector1 всего предприятия, д-р Маркс, вчера окончательно вышел из состава редакции, и место его занял Оппенхейм, весьма умеренный и, впрочем, заурядный человек... Я очень рад этому, так как теперь у меня уходит на цензурование газеты вчетверо меньше времени, чем прежде». Он даже написал в Берлин, делая этим лестный комплимент ушедшему редактору, что теперь, когда ушел Маркс, можно спокойно предоставить газете выходить по- прежнему. Начальство Сен-Поля оказалось, однако, еще трусливее, чем он сам: ему предложено было тайно подкупить редактора «Kolnische Zeitung», некоего Гермеса, и запугать ее издателя, которому успех «Rheinische Zeitung» грозил серьезней конкуренцией; и эта коварная проделка удалась.
Сам Маркс уже 25 января — день, когда в Кёльне получено было известие о закрытии «Rheinische Zeitung», — пишет Руге:
«Меня ничто не поразило. Вы знаете, каково с самого начала было мое мнение относительно цензурной инструкции. Я вижу в этом только последовательность; в закрытии «Rheinische Zeitung» я вижу некоторый прогресс политического сознания и потому я оставляю это дело. К тому же я стал задыхаться в этой атмосфере. Противно быть под ярмом — даже во имя свободы; противно действовать булавочными уколами, вместо того чтобы драться дубинами. Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произвол, мне надоело приспособляться, изворачиваться, считаться с каждой мелочной придиркой. Словом, правительство вернуло мне свободу... В Германии я не могу больше ничего предпринять. Здесь люди сами себе портят»2.
8
ЛЮДВИГ ФЕЙЕРБАХ
В этом же письме3 Маркс извещал о получении сборника, в котором он поместил свою первую политическую статью. Сборник этот вышел в двух томах и носил заглавие: «Anekdota zur neuesten deutschen Philosophie und Publicistik» («Неизданное из области новейшей немецкой философии и публицистики»). Сборник был издан в начале марта 1843 г. «Литературной конторой» в Цюрихе. Издательство это было основано Юлиусом Фрёбелем в качестве приюта для бежавших от немецкой цензуры.
В сборнике еще раз промаршировала старая гвардия младогегельянцев, хотя уже не стройными рядами. Среди них выступал смелый мыслитель, похоронивший всю философию Гегеля. Он объявил «абсолютный дух» отжившим духом теологии, а следовательно, чистейшей верой в привидения и видел разрешение всех тайн философии в созерцании человека и природы. «Предварительные тезисы к реформе философии» Людвига Фейербаха, напечатанные в «Anekdota», были откровением и для Маркса.
Энгельс впоследствии вел начало огромного влияния Фейербаха на духовное развитие молодого Маркса от знаменитой книги Фейербаха «Сущность христианства», вышедшей в свет еще в 1841 г. Об «освободительном действии» этой книги, которое надо было пережить самому, чтобы составить себе представление о нем, Энгельс говорит в следующих словах: «Воодушевление было всеобщим: все мы сразу стали фейербахианцами»1. Однако в тех статьях, которые Маркс помещал в «Rheinische Zeitung», еще не чувствуется влияние Фейербаха. Новое миропонимание Маркс «восторженно приветствует», несмотря на все критические оговорки, впервые только в «Deutsch- Franzosische Jahrbucher» («Немецко-французском ежегоднике»), который вышел в феврале 1844 г. и уже в своем заглавии обнаруживал некоторую связь с ходом мыслей Фейербаха.
«Предварительные тезисы», несомненно, уже содержатся в «Сущности христианства», и в этом смысле несущественно, если Энгельс и ошибся в своих воспоминаниях. Но не безразлична его ошибка тем, что она затуманивает духовную связь между Фейербахом и Марксом. Фейербах не переставал быть борцом оттого, что чувствовал себя хорошо лишь в сельском уединении. Подобно Галилею, он полагал, что город — тюрьма для натур, склонных к созерцанию; напротив, жизнь в деревне, на свободе, развертывает книгу природы перед глазами всякого, кто умеет читать ее. Подобными словами Фейербах защищался всегда от нападок на его уединенную жизнь в Брукберге. Он любил сельское уединение не в старомодном смысле этого слова: счастлив тот, кто живет в тиши, — а потому, что в одиночестве и тишине он черпал силы для борьбы. Как мыслитель он чувствовал потребность сосредоточиться, уйти от шумной житейской суеты, для того чтобы она не отвлекала его от созерцания природы — великого первоисточника жизни и ее тайн.
Живя в сельской тиши, Фейербах все же был в первых рядах участников великой борьбы своего времени. Его статьи в журнале Руге придавали этому журналу настоящую остроту. В «Сущности христианства» он доказывал, что не религия создает человека, а человек религию, что существа высшего порядка, созданные нашей фантазией, — лишь призрачное отражение нашего собственного существа. Как раз в то время, когда книга Фейербаха вышла в свет, Маркс выступил на арену политической борьбы, что бросило его в гущу житейской суеты. Но эту борьбу нельзя было вести тем оружием, какое выковал Фейербах в своей книге о христианстве. И в то время, когда гегелевская философия сказалась неспособной разрешить материальные вопросы, с которыми столкнулся Маркс в «Rheinische Zeitung», вышли фейербаховские «Предварительные тезисы к реформе философии». Они нанесли смертельный удар гегелевской философии — этому последнему прибежищу, последней рациональной опоре теологии. Эти тезисы произвели глубокое впечатление на Маркса, хотя он тогда же оставил за собой право критиковать их.
В письме от 13 марта он пишет Руге:
«Афоризмы Фейербаха не удовлетворяют меня лишь в том отношении, что он слишком много напирает на природу и слишком мало — на политику. Между тем, это — единственный союз, благодаря которому теперешняя философия может стать истиной. Но все наладится, как это было в XVI столетии, когда рядом с энтузиастами природы существовали и энтузиасты государства»1.
И действительно, Фейербах в своих «Тезисах» лишь мимоходом касается политики, причем скорее идет позади, чем впереди Гегеля. За это взялся Маркс. Он исследовал гегелевскую философию права и государства так же основательно, как Фейербах исследовал его философию природы и религии.
И еще в одном месте письмо Маркса к Руге от 13 марта показывает, как сильно было в то время влияние Фейербаха на Маркса. Как только для него стало ясно, что он не может писать под гнетом прусской цензуры и дышать прусским воздухом, он сразу же решил не уезжать из Германии без невесты. Уже 25 января Маркс запрашивал Руге, может, ли он рассчитывать на участие в «Deutsche Bote» («Немецком вестнике»), который Гервег в то время собирался издавать в Цюрихе. Но план Гервега не осуществился, так как его выслали из Цюриха. Руге сделал тогда Марксу другие предложения о совместной работе, в том числе общее редактирование преобразованного и переменившего название «Jahrbucher», и звал Маркса приехать в Лейпциг по окончании его «редакционной пытки» для личных переговоров о «месте нашего возрождения».
В письме от 13 марта Маркс принимает предложение приехать, а «пока» высказывается о «нашем плане» следующим образом:
«Когда был взят Париж, то одни предлагали в государи сына Наполеона, с назначением регентства, другие — Бернадота, третьи, наконец, — Луи Филиппа. Но Талейран ответил: «Либо Людовик XVIII, либо Наполеон. Это — принцип, все остальное — интрига».
Точно так же и я готов назвать почти все прочее, кроме Страсбурга (или, в крайнем случае, Швейцарии), не принципом, а интригой. Книги размером больше двадцати листов — это не книги для народа. Самое большее, на что здесь можно решиться, это — ежемесячные выпуски.
Даже если бы выпуск «Deutsche Jahrbucher» снова был разрешен, то в лучшем случае мы бы добились слабой копии почившего издания, а теперь этого уже недостаточно. Наоборот, «Deutsch- Franzosische Jahrbucher» — вот это было бы принципом, событием, чреватым последствиями, де- лом, которое может вызвать энтузиазм»1.
Тут чувствуется отголосок «Тезисов» Фейербаха — его слов о том, что истинный философ, сливающийся с жизнью, с человеком, должен быть галло- германской крови. Нужно, чтобы сердце у него было французское, а голова немецкая. Голова реформирует, сердце революционизирует. Только там, где есть движение, порыв, страсть, кровь и чувственность, — там и дух. Только живой ум Лейбница, его сангвинический, материалистически- идеалистический дух впервые вырвал немцев из-под власти одолевших их педантизма и схоластики. В своем ответе от 19 марта Руге высказывает полное согласие с этим «галло-германским принципом», но устройство деловой стороны предприятия все же затянулось еще на несколько месяцев.
9
ЖЕНИТЬБА И ИЗГНАНИЕ
В бурный год своих первых битв на арене общественной борьбы Марксу приходилось бороться и с некоторыми домашними трудностями. Он говорил об этом неохотно и всегда лишь в случаях крайней необходимости. В противоположность жалкому жребию филистера, для которого его мелкие делишки заслоняют мир, ему было дано возвышаться над самыми горькими бедствиями в служении «великим целям человечества». Жизнь в избытке давала ему случаи поупражняться в этой способности.
Уже в первом дошедшем до нас упоминании о «частных гадостях» чрезвычайно характерно отразилось отношение Маркса к таким вопросам. Извиняясь перед Руге в письме от 9 июля 1842 г. за неприсылку некоторых статей, обещанных для «Anekdota», Маркс перечисляет разные помехи и потом добавляет:
«Остальное время было распылено и отравлено самыми неприятными домашними дрязгами. Моя семья поставила передо мной ряд препятствий, из-за которых я, несмотря на ее благосостояние, оказался на время в самом тяжелом положении. Я отнюдь не стану обременять Вас рассказом обо всех этих частных гадостях; истинное счастье еще, что пакости общественного порядка делают для человека с характером совершенно невозможным раздражаться из-за гадостей частного порядка»1.
Филистеры, которым свойственно «раздражаться из-за гадостей частного порядка», издавна выставляли именно это проявление необычайной силы характера как доказательство «бессердечности» Маркса.
Мы не знаем точно, в чем заключались эти «самые неприятные домашние дрязги»; Маркс еще лишь раз, и опять только в общих словах, упоминает о них при переговорах об издании «Deutsch-Franzosische Jahrbucher». Он пишет Руге, что, как только план издания твердо определится, он поедет в Крейцнах, где живет мать его невесты со времени смерти мужа, и там женится; после свадьбы он собирается пожить еще некоторое время у своей тещи, так как
«прежде чем взяться за дело, мы должны во всяком случае иметь несколько готовых работ...
Могу Вас уверить без тени романтики, что я влюблен от головы до пят, притом — серьезнейшим образом. Я обручен уже больше семи лет, и моя невеста выдержала из-за меня самую ожесточенную, почти подточившую ее здоровье борьбу, отчасти — с ее пиетистски-аристократическими родственниками, для которых в одинаковой степени являются предметами культа и «владыка на небе» и «владыка в Берлине», отчасти — с моей собственной семьей, где засело несколько попов и других моих врагов. Поэтому я и моя невеста выдержали в течение ряда лет больше ненужных тяжелых столкновений, чем многие лица, которые втрое старше и постоянно говорят о своем «житейском опыте...»»2.
Кроме этого скупого намека, нам ничего неизвестно о той борьбе, которую Марксу пришлось выдержать до женитьбы.
Издание нового журнала наладилось не без труда, но все же сравнительно быстро: Марксу даже не пришлось ездить в Лейпциг. Фрёбель решился принять на себя издание, после того как довольно состоятельный Руге вошел компаньоном в «Литературную контору» и внес 6000 талеров. Марксу назначили редакторское жалованье в 500 талеров в год. С такими видами на будущее он обвенчался со своей Женни 19 июня 1843 г.
Место издания «Deutsch-Franzosische Jahrbucher» все еще не было установлено. Выбор колебался между Брюсселем, Парижем и Страсбургом. Эльзасский город больше всего улыбался молодой чете Марксов, но в конце концов, после того как Фрёбель и Руге предварительно побывали в Париже и Брюсселе, выбор пал на Париж. Правда, в Брюсселе печать была более свободна, чем в Париже, где действовали система залогов и сентябрьские законы1. Но зато в столице Франции редакция была ближе к немецкой жизни, чем в Брюсселе. Подбадривая Маркса, Руге писал ему, что в Париже он отлично проживет на 3000 франков или немного больше.
Согласно своему намерению Маркс провел первые месяцы своего брака в доме тещи, а в ноябре молодожены переехали в Париж. Последний отголосок его пребывания на родине — письмо от 23 октября 1843 г.2 из Крейцнаха Фейербаху, которого он просил написать для первого номера «Ежегодника» критическую статью о Шеллинге.
«Из Вашего предисловия ко второму изданию «Сущности христианства» я почти с уверенностью могу сделать заключение, что Вы заняты обстоятельной работой о Шеллинге или хотя бы предполагаете написать еще что-нибудь об этом пустом
хвастуне. В самом деле, это был бы славный дебют!
Как ловко г-н Шеллинг поймал на удочку французов — сперва слабого эклектика Кузена, позднее даже даровитого Леру. Ведь Пьеру Леру и ему подобным Шеллинг все еще представляется тем человеком, который на место трансцендентного идеализма поставил разумный реализм, на место абстрактной мысли — мысль, облеченную в плоть и кровь, на место цеховой философии — мировую философию!..
Вы бы поэтому оказали предпринятому нами делу, а еще больше истине, большую услугу, если бы сейчас же, для первого выпуска, дали характеристику Шеллинга. Вы как раз самый подходящий человек для этого, так как Вы — прямая противоположность Шеллингу. Искренняя юношская мысль Шеллинга, — мы должны признавать все хорошее и в нашем противнике, — для осуществления которой у него не было, однако, никаких способностей кроме воображения, никакой энергии кроме тщеславия, никакого возбуждающего средства кроме опиума, никакого органа кроме легко возбудимой женственной восприимчивости — эта искренняя юношеская мысль Шеллинга, которая у него осталась фантастической юношеской мечтой, для Вас стала истиной, действительностью, серьезным мужественным делом... Я считаю Вас поэтому необходимым, естественным, призванным их величествами природой и историей, противником Шеллинга»1.
Как приветливо написано это письмо и как ярко горит в нем радостная надежда на великую борьбу!
Но Фейербах колебался. Он сначала выражал Руге свое сочувствие его новому журналу, но потом отказался от сотрудничества. Даже ссылка на его же «галло-германский принцип» не убедила Фейербаха. Его писания более всех других возбудили гнев власть имущих, а полицейская дубинка убивала свободу философской мысли, поскольку она еще существовала в Германии. Философская оппозиция принуждена была поэтому спасаться бегством за границу, если не хотела трусливо сдаться.
Сдаваться Фейербах не хотел, но на смелый прыжок в волны, омывавшие мертвую немецкую землю, он тоже не решался. День, когда Фейербах дал хотя и дружественный и участливый, но все же отрицательный ответ на пламенный призыв Маркса, был его черным днем. С этого времени он обрек себя и на духовное одиночество.
Читать
КАРЛ МАРКС, ИСТОРИЯ ЕГО ЖИЗНИ
|
