Пусть вечно горит и освещает нам путь наш великий революционный пророк России, Александр Иванович Герцен. И.В. Луначарский «Памяти А. И. Герцена» Пролетариат не отказывается от культуры прошлого. Нет
такой черты в этой культуре, к которой пролетариат был бы, смел бы быть
равнодушным. Пролетариат должен овладеть прошлым, вникнуть в прошлое,
но, конечно, в этом прошлом есть разноценные материалы: есть
отталкивающие плоды, выросшие из корней эксплуататорства, есть
безразличные обветшавшие вещи, характерные только для своей эпохи, есть
непреходящие сокровища, которые словно ждали в пластах прошлого, чтобы
их отрыли настоящие люди. Как в эпоху Возрождения люди, в коих вновь проснулось
понимание красоты, жажда живой жизни и земного счастья, с восторгом
отрывали старых Венер и Аполлонов, которых деды их толкли на цемент для
конюшен, — так и пролетариат в прошлом отыщет целую массу книг,
произведений искусства, чувств и мышлений, которые спали, как спящая
царевна, ожидая прихода своего царевича. Буржуазные ученые приходили тоже, выкапывали,
классифицировали и изучали, снабжали комментариями — и честь, им за это,
но красавицы прошлого оставались мумиями. Они воскресают только от
прикосновения героя утреннего, героя весеннего — свободного человека. Так и Герцен спал, как великое забытое озеро,
посещаемое от времени до времени туристами. А теперь вокруг него закипит
жизнь, он будет втянут в эту жизнь как органическая ее часть. Наши дети
с десяти — двенадцати лет уже будут читать избранные страницы Герцена.
Душа каждого из нас будет некоторыми гранями своими шлифоваться об
алмазно-многогранную душу Александра Ивановича Герцена. Передадим вкратце биографию Герцена, впрочем, в настоящее время почти общеизвестную. Герцен родился в Москве 25 марта 1812 года. Конечно,
характерным является, что Герцен был незаконнорожденным сыном большого
барина. С барством Герцен до известной степени навсегда остался связан,
аристократические черты запали в него глубоко; кое в чем они были ему
вредны и сыграли не последнюю роль в некотором разладе между ним и той
волной вполне демократической разночинской интеллигенции, которая пришла
ему на смену, кое в чем, наоборот, они были для него чрезвычайно
полезны. Они помогли ему чутко понимать весь ужас буржуазного мещанства и
внушили ему ко всей капиталистической полосе непобедимую брезгливость. Но еще больше помогло ему то обстоятельство, что он
был сыном незаконнорожденным. Гордый и до крайности впечатлительный, он
еще ребенком на себе самом испытал коренную несправедливость нашего
общественного строя. Быть может, ему было бы гораздо труднее стать в
пока еще немом конфликте между рабами и господами на сторону рабов, если
бы в мире господ положение его не было неопределенным и порою
мучительным. События 14 декабря 1825 года и позднее казнь
декабристов застали Герцена 14-летним мальчиком. Он обливался слезами,
слушая эту печальную повесть, и еще тогда клялся отомстить за этих
первых борцов за свободу. Вообще мальчик развивался быстро и главным образом на
великих писателях Запада: Шиллер, Гёте, Вольтер были его любимцами. В
общем ему повезло и относительно учителей. У колыбели его разума стояли
две чрезвычайно символических фигуры: француз Бушо — энтузиаст,
хранивший в себе светлый огонь лучших традиций Великой французской
революции, и русский семинарист Протопопов, предвестник великой серии
наших ясных разумом, чистых сердцем, близких народу разночинцев 60-х и
70-х годов. К этому же времени относится то событие, которое
явилось как бы кульминационным пунктом ранней молодости Герцена,
—знаменитая клятва на Воробьевых горах. «Садилось солнце, купола
блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий
ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и,
вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей
жизнью на избранную нами борьбу». Университетское время Герцена было временем могучего
кипения чувств и мыслей. Уже в это время он перешагнул через то
политическое свободомыслие, которое явилось отражением либерального
движения послереволюционной эпохи, перешагнул и через чистый якобинизм,
восторженно приветствуя прекрасное, как заря, учение Сен-Симона.
Небольшой кружок студентов, обсуждавший великие идеи своего времени,
обратил на себя неблагосклонное внимание начальства, и в ночь на 20 июня
1834 года 22-летний Герцен был арестован. Ввиду принадлежности его к знатному дворянству, бичи и
скорпионы правительства были для него смягчены, и ссылка его была, в
сущности говоря, только скучной канителью, в то же время, быть может,
давшей ему возможность сосредоточиться, узнать лучше провинциальную
жизнь. Серьезным страданием или серией лишений она, конечно, не была. Относящаяся к этому времени переписка между юным
Герценом и Н. А. Захарьиной — его невестой — одарила русскую литературу
нежным и благоуханнейшим шедевром, написанным не для публики, но в
настоящее время обогащающим каждую молодую душу, которая захочет
погрузиться в этот ароматный дуэт любви двух исключительных натур. Наступают 40-е годы, Герцен вступает в русскую
литературу с громом и блеском. Он чувствует, что «назначен для трибуны,
форума, как рыба для воды».
Но в России душно, огни, горящие над Европой, кажутся более
ослепительными, чем они есть на самом деле. Хочется вольно подышать
более свободным воздухом, и Герцен, испытывая необыкновенно счастливое
волнение, уезжает за границу в 1847 году. В Россию он больше вернуться не смог. Накануне взрывов революционных сил 48 года, накануне
страшной катастрофы, которая погребла под собою большую часть надежд
революционеров того времени, мучительнейшим образом пережил Герцен эту
катастрофу. Он пересмотрел многое и многое в своей душе. В значительной
мере потерял он веру в революционность Запада. Ему казалось, что
страшное время трезвенного либерализма и лжедемократии восторжествует
надолго, а торжество это вызвало у него тошнотворное чувство. Как прежде с нашего тусклого северо-востока обращал
он тоскливые взоры на Запад, откуда ждал ослепительных молний, оживления
мира, так теперь постепенно западник Герцен, живущий на Западе, все с
большей тоскою смотрит в туманы покинутой им России. Постепенно эта
надежда на Россию, эта вера в нетронутость ее сил превращается в целую
своеобразную систему какого-то анархо-социалистического патриотизма,
сближающего Герцена с Михаилом Бакуниным. Как всякий великий человек, как всякий настоящий
исторический деятель, Герцен соединял в себе способность видеть самые
далекие дали, верить в самые огромные цели и идеалы и вместе с тем,
когда нужно, быть оппортунистом и делать то дело, которое указуется
временем. Когда в июне 1857 года Герцен стал издавать
«Колокол», он преследовал, главным образом, цели времени, он хотел стать
чернорабочим своей эпохи, он хотел влиять непосредственно на
действительность, а не летать над нею с песней о еще далекой весне. Писательский гений Герцена, возвышенность его духа
сделали из «Колокола» перл публицистики, но, несомненно, все первое
время журнал велся в таком направлении, чтобы реально повлиять на волю
власть имущих: помещиков, честных бюрократов и даже самого
правительства. Это обеспечило за «Колоколом» часто странное влияние в
разных высокопоставленных кругах, но это же с самого начала оттолкнуло
от Герцена некоторые группы революционно настроенной интеллигенции. Если начиная с 60-х годов Герцен придает «Колоколу»
все более революционный характер, то не потому, что он хотел подладиться
ко вкусам бурно вступившего тогда на общественную арену разночинства, —
скорей потому, что он изверился окончательно в способности высших
кругов хотя бы к сколько-нибудь рациональному улучшению жизни. Но тут
Герцен попал в какую-то щель между правыми и левыми. С ужасом
оттолкнулись от «Колокола», когда он стал звучать революционным набатом,
его розово-либеральные поклонники, и с недоверием прислушивались к его
слишком серебристому, слишком музыкальному тону те, которые
самоотверженно ринулись в самую гущу кровавой борьбы с правительством. Герцен умер 21 января 1870 года, 50 лет тому назад,
несколько разочарованный, как будто оттертый от жизни, потерявший власть
над ней. Герцен умер, оставив величайшее наследие. Этим наследием
является не публицистическая деятельность Герцена, а весь клад его идей и
чувств, вложенный в многочисленные его сочинения, в особенности в
непревзойденные воспоминания «Былое и думы». Герцен — величайший художник слова. Когда мы говорим
«художник», мы не впадаем в те вырожденские суждения, согласно которым
художник есть что-то вроде особенно талантливого обойщика или
развлекателя. А ведь к этому в конце концов сводятся многие высокие
слова об искусстве для искусства. Художником не может быть человек, за
формой теряющий содержание. Художник есть, прежде всего,
многосодержательный человек. Первое условие художественного дарования —
громадная чуткость к жизни, второе условие — умение все богатство
восприятий организовать, третье — умение выразить этот организованный
материал с величайшей простотой, силой и убедительностью. Только к этому
и сводится понятие «художник», и вне этого никаких художников быть не
может, вне этого могут быть только ремесленники или ловкачи, рутинеры
или фокусники, но не художники. Бросается в глаза, что поэзия, например, есть способ
особенно сильного, убедительного и простого выражения духовного
богатства поэта. Но поэзия может быть разной, она может восходить до
эпической объективности, автор теряется за своим образом, на первый план
выступают сами картины; и наоборот, поэт может быть настолько лириком,
что и личные и гражданские чувства, и любовь и ненависть прорываются в
нем с клокочущей силой и приобретают характер проповеди, исповеди,
призыва, пророчества. Великие публицисты являются великими поэтами с
этой точки зрения. Но как революционер-практик — Герцен гораздо ниже.
Это не значит, чтобы он не был интересен и в этом отношении. В высшей
степени поучительно, как это большое, благородное сердце, как этот
широкий, светлый ум гигантскими шагами поднимался по лестнице
общественного сознания, быстро оставляя под ногами так называемую
демократию. Не менее поучительно, быть может, это страстное стремление
Герцена при всей общественной широте своих идеалов отдаться
строительству сегодняшнего дня, применяясь ко всей его ограниченности,
чуть ли не готовый повторять щедринское: «наше время не время великих
задач», опять-таки по-щедрински почти применяясь к подлости, —не иначе объясняются разные заигрывания его с Александром II. Раз ты не чувствуешь под ногами никакой силы, то ты
должен понять, что нет тебе спасения, и должен ты или покончить с собою
для того, чтобы не жить жизнью бесполезной, или как-то суметь хотя
что-нибудь вырвать у окружающих тебя чудовищ. Но Герцен не способен был, намечая свою
программу-максимум, связать ее с действительными живыми силами
своего-времени. Он понимал, он догадывался, какую роль сыграет
пролетариат, он присматривался к концу своей жизни к тому, как Маркс
закладывал исполинский фундамент для научно-революционного социализма,
но, преданно любящий свой идеал, всем сердцем к нему устремленный,
Герцен как будто не ясновидел пути, к нему ведущие. Равным образом, как
деятель своей эпохи, эпохи, впрочем, слишком безотрадной, Герцен часто
не проявляет того чутья, такта, той интуиции, которые нужны вождю,
непосредственно шествующему во главе колонны слабой, окруженной врагами.
Но если Герцен не был вождем, руководителем
революции, ни как тактик, ни как теоретик, то он был одним из величайших
пророков революции. Здесь самое лучшее будет просто прочесть вам
некоторые из этих пророчеств, тем более что никакое ораторское искусство
не может сравниться с яркостью герценовского стиля. «Вся Европа выйдет из фуг своих, будет втянута в
общий разгром; пределы стран изменятся, народы соединятся другими
группами, национальности будут сломлены и оскорблены. Города, взятые
приступом, ограбленные, обеднеют, образование падет, фабрики
остановятся, в деревнях будет пусто, земля останется без рук, как после
Тридцатилетней войны; усталые, заморенные народы покорятся всему,
военный деспотизм заменит всякую законность и всякое управление. Тогда
победители начнут драку за добычу. Испуганная цивилизация, индустрия
побегут в Англию, в Америку, унося с собой от гибели — кто деньги, кто
науку, кто начатый труд. Из Европы сделается нечто вроде Богемии после
гуситов. И тут — на краю гибели и бедствий — начнется другая война —
домашняя, своя — расправа неимущих с имущими».
Эта расправа будет еще более жестокой. Герцен не
сомневается в том, что пролетарий будет мерить в ту же меру, в какую ему
мерили. «Коммунизм пронесется бурно, страшно, кроваво,
несправедливо, быстро. Середь грома и молний, при зареве горящих
дворцов, на развалинах фабрик и присутственных мест — явятся новые
заповеди, крупно набросанные черты нового символа веры. Они сочетаются
на тысячи ладов с историческим бытом; но как бы ни сочетались они,
основной тон будет принадлежать социализму; современный государственный
быт со своей цивилизацией погибнут — будут, как учтиво выражается
Прудон, ликвидированы. Вам жаль цивилизации? Жаль ее и мне. Но ее не
жаль массам, которым она ничего не дала, кроме слез, невежества и
унижения».
«Или вы не видите новых христиан, идущих страдать;
новых варваров, идущих разрушать? — Они готовы, они, как лава, тяжело
шевелятся под землею, внутри гор. Когда настанет их час — Геркуланум и
Помпея исчезнут, хорошее и дурное, правый и виноватый погибнут рядом.
Это будет не суд, не расправа, а катаклизм, переворот... Эта лава, эти
варвары, этот новый мир, эти назареи, идущие покончить дряхлое и
бессильное и расчистить место свежему и новому, — ближе, нежели вы
думаете. Ведь это они умирают от голода, они ропщут над нашей головой и
под нашими ногами, на чердаках и в подвалах, в то время когда мы с вами,
шампанским вафли запивая, толкуем о социализме».
Россия, по мнению Герцена, должна сыграть при этом какую-то исключительную роль. «Я жду великого от вашей родины — у вас поле чище, у
вас попы не так сильны, предрассудки не так закоснели. . . а сил-то. . .
а сил-то!»
Итак, Герцен с трепетом предвидел наступление великой
коммунистической революции. В этих словах: «Вам жаль цивилизации? Жаль
ее и мне. Но ее не жаль массам» — вы видите страшную боязнь культурного
человека перед наступающими «варварами». Он всей душой с этими
варварами, ибо он сознает гниение культуры, сознает, как запачкана она
своими владельцами, сознает, как гнусно то, что самое лучшее в ней
отдается ничтожному меньшинству, но он сознает в то же время то, чего,
как он думает, не в состоянии сознать эти варвары, а именно:
неисчерпаемого величия тех сокровищ, которые созданы в прошлом
человеческим родом и которых временными, часто равнодушными, владельцами
являлось привилегированное сословие. С великим ужасом спрашивает себя Герцен о перевороте
будущего: «Будет ли он культурным, будет ли он согрет порывом к
творчеству в области истинной красоты и человеческих взаимоотношений? А
вдруг коммунистическая революция оставит по себе только раздробление
всех больших имуществ на мелкие?» Результатом этого, говорит Герцен,
«будет то, что всем на свете будет мерзко, мелкий собственник — худший
буржуй из всех». И мы знаем, что эта опасность самым реальным образом
грозит, кто знает, быть может, и сейчас еще нам. Чисто крестьянская
революция, на которую в России только и мог рассчитывать Герцен, почти
неминуемо низверглась бы в эту бездну. Пролетариат обеспечивает нас от нее. Пролетариат не
может быть сторонником раздачи машин и железных дорог по частям на слом и
пропой, не может быть сторонником разрыва на мелкие клочки образцовых
имений. Пролетариат — сторонник еще большего единства хозяйств, не
разрознивать, не разламывать, а создавать, слагать в одно гигантское, в
последнем счете всю землю обнимающее, хозяйство. Таков инстинкт, такова
воля, такова мысль рабочего класса. Но ведь и социализм централизованный и планомерный
может быть бездушным. Царство сытых лучше, чем царство голодных, но
царство сытых не есть идеал подлинно человеческий, а на Герцена эта
перспектива всеобщего довольства, это зрелище человека, облизывающего
жирные губы и прислушивающегося к урчанию в собственном своем
накормленном желудке, производило омерзительное впечатление. «Горе бедному духом и тощему художественным смыслом
перевороту», — пророчествовал он. Горе тому перевороту, который из всего
великого и нажитого «сделает скучную мастерскую, которой вся выгода
будет состоять в одном пропитании, и только в пропитании».
Напрасны, однако, опасения Герцена. Кто не поймет,
что после предсказанного им военного разрушения, разрушения, вызываемого
гражданской войной, культура не может не покачнуться, не может не
понизиться? Но мы смело отвечаем всем нынешним врагам коммунизма,
которые готовы, превратив в клевету благородные слова Герцена, бросать
их нам в качестве ядовитого упрека, мы можем с гордостью ответить им,
что ни на минуту не грызло нас сомнение в неизбежности огромного
культурного подъема тотчас же вслед за действительной победой
пролетариата. Какое счастье, что мы празднуем 50-летие Герцена не
тогда, когда железное кольцо реакции душило нам горло, не тогда, когда
мы, отбиваясь из последних сил, и думать не могли о правильно
поставленной культурной работе, когда мы могли опасаться, что злые силы
прошлого расстроят наши планы и что нам так и не дотянуться до той цели,
ради которой произошла революция и которая заключается не в простом
человеческом благосостоянии, а в бесконечном росте человеческой природы
во всех ее возможностях. Мы празднуем 50-летие Герцена в момент, когда враги
почти чудесным образом разбиты сильной рукой вооруженного рабочего и
крестьянина, мы празднуем его в тот момент, когда западноевропейская и
американская буржуазия, ненавидящая нас органически, как хищный зверь
ненавидит охотника, вынуждена, тем не менее, склониться перед нами и
признать нас неизбежной бедой своей. Мы празднуем его в тот момент, когда мы можем уже с
уверенностью повторить слова товарища Ленина на 7-м съезде: самое
страшное позади, задачи мирного строительства выдвигаются на первый план. Мы докажем теперь, что мы вовсе не варвары. Правда, у
нас мало знаний, мало навыков у пролетариев, у крестьян, но зато какая у
нас жажда знания, зато как быстро мы все воспринимаем, и как хотим мы
учиться. Мы докажем, что сделали революцию не для грабежа и хищения, мы и
сейчас с великим усилием сохранили все главное в художественном и
научном достоянии, мы докажем, что способны, восприняв все живое из
прошлого, начать творить наше будущее. Как народный комиссар по просвещению, я, выражая эту
мою уверенность, в то же время жутко чувствую, какую ответственность
возлагает на нас время, какая неслыханная работа должна лечь на плечи
тех доверенных лиц пролетариата, которым он вручил руль своего
культурного корабля; велики будут требования, с которыми обратятся к нам
пославшие нас, то есть трудящийся народ. Мы не сомневаемся, что интеллигенция, пережив свою
дурную болезнь скептицизма, саботажа и белогвардейства, придет к нам
посильно на помощь, ее знания, ее навыки пригодятся нам как нельзя
больше, но мы знаем также, что она внесет немало своей рутины и своего
малодушия. Трудности, окружающие нас, бесконечно велики, главную помощь
приходится ожидать от зреющих снизу сил. Но, оглядываясь вокруг, ища
поддержки, мы невольно обращаем взоры в этот день больше, чем
когда-нибудь, к великанам прошлого, которые предвидели наши проблемы,
которые создали вечно живые ценности, которые начали музыку победного
марша, создающую живой воздух вокруг борцов. Мы зовем на помощь тебя, великий писатель, великое
сердце, великий ум, мы зовем на помощь тебя, воскресающего ныне из своей
могилы, помоги нам в годину грандиозных событий, которые ты предвидел,
обогнуть мели и рифы, которые рисовались уже твоему пророческому духу,
помоги нам, чтобы торжество справедливости, наступление великого нового
жизненного уклада, без которого, как ты говорил, всякая революция
остается пустой и обманчивой, означали бы собою также. великую победу
культуры, как ты понимал ее, —культуры как великого торжества человека. Карл Маркс говорил: «Все события могут быть
расцениваемы только с точки зрения последнего критерия — наиболее
богатого раскрытия всех возможностей, заложенных в человеческой природе». Такова внутренняя сущность животворящей борьбы за справедливое распределение благ и за планомерное их производство. Людям настоящего часа великую помощь оказывают идеалы
— путеводные звезды, которые блестят перед нами; великую помощь
оказывают им гиганты прошлого. Высоко подняв факелы, они, как
исполинские маяки, освещают перед нами путь горением своего сердца и
сиянием своей мысли. Пусть вечно горит и освещает нам путь наш великий революционный пророк России, Александр Иванович Герцен. Наследие А.В. Луначарского - Былое и думы. Часть первая [1856]
- Детская и университет (1812-1834)
- Былое и думы. Часть вторая [1854]
- Тюрьма и ссылка (1834-1838)
- Былое и думы. Часть третья [1857]
- Владимир-на-Клязьме (1838-1839).
- Былое и думы. Часть четвертая [1855]
- Москва, Петербург и Новгород (1840-1847).
- Былое и думы. Часть пятая. [1855]
- Париж-Италия-Париж (1847-1852)
- Былое и думы. Часть шестая [1859]
- Англия (1852-1864).
Былое и думы. Часть седьмая. [1867] (Вольная русская типография и "Колокол").Былое и думы. Часть восьмая. [1869]
|
