«На прицеле ваш мозг» — советский документальный и научно-популярный фильм 1985 года о методах манипуляции сознанием. Последний фильм режиссёра Феликса Соболева, закончен после его смерти его учеником Виктором Олендером. Фильм посвящён описанию различных методик манипуляции сознанием. Картина имеет явную антикапиталистическую направленность, рассказывая, в первую очередь, о пропагандистской машине в США.

Авторы поясняют содержание фильма: «Мы расскажем о целом арсенале приёмов, которые по сути являются тайным насилием над личностью. Насилием, которое зачастую заставляет миллионы думать и поступать так, как это нужно людям, выполняющим вполне определённый социальный заказ».

2 мая 2014 года в Одессе десятки безоружных людей были убиты украинскими националистами. В этот день в огне Дома профсоюзов сгорела надежда на мир. Страну накрыла волна националистического террора. Война, которой суждено будет унести тысячи жизней, стала неизбежна. События 2 мая так и не были расследованы. Никто из ответственных так и не понес наказания; наоборот, преследованию подверглись многие из выживших, а те из родственников погибших, кто пытается выяснить правду, получают угрозы.

Расследование одесской трагедии продвигается очень туго. Украинские власти не заинтересованы в поисках истины. Мы собрали свидетельства людей, которые были участниками событий в Одессе. Впервые бывший заместитель начальника одесской милиции Дмитрий Фучеджи рассказывает о подоплеке этого преступления.

"Власть организовывала это явление. И она себя не может привлекать к ответственности, она пытается за три года скрыть все факты, которые свидетельствуют о том, кто совершал эти преступления. Она все пытается спрятать", — отметил Фучеджи.

Моэм (Maugham) Уильям Сомерсет (25.1.1874, Париж, - 16.12.1965, Сен-Жан-Кап-Ферра, Франция), английский писатель.

Творчество Моэма развивалось в русле критического реализма, иногда с элементами натурализма. Произведения его всегда остросюжетны.

Сомерсет Моэм

Жиголо и жиголетта

"Итак, повсюду грабеж и обман, обман и грабеж, я смотрю вперед. Я сохраняю веру в благородство и величие человека. Я верю, что чистота и бескорыстие духа победят господствующую ныне алчность". Дж. Лондон

Действие происходит в Вашингтоне, США, в 1910 году на протяжении двадцати часов.
1.  Дом сенатора Чалмерса.
2.  Комнаты Говарда Нокса в гостинице Уолтэм.
3.  Дом Энтони Старкуэтера.
4.  Там же, где и в первом действии.

ОПИСАНИЕ ХАРАКТЕРОВ ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ

 ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

       Основная мысль этой повести явилась у меня впервые, когда я вместе с детьми и знакомыми участвовал в представлении драмы Уилки Коллинза "Оледенелая пучина". Стремясь к воплощению своей роли, я с особенной вдумчивостью и интересом нарисовал в своем воображении картину того душевного состояния, которое мне предстояло воспроизвести перед наблюдательным зрителем.

       Когда эта мысль стала выясняться, она мало-помалу приняла ту форму, в которую вылилась окончательно. Я всецело находился во власти своего замысла, пока приводил его в исполнение. Все, что выстрадано и пережито на этих страницах, было прочувствовано мной: все это пережил и перестрадал я сам.

       Все приводимые мной подробности, не исключая и самых мелких, о состоянии французского народа до и во время революции вполне достоверны, ибо основаны на свидетельстве очевидцев, заслуживающих безусловного доверия. Я, между прочим, льстил себя надеждой, что эта книга поможет широкому кругу читателей составить себе картину внешней стороны того страшного времени; что же касается до внутреннего его понимания, то после удивительной книги господина Карлейля вряд ли кто может надеяться сказать в этой области новое слово. Читать далее...

Предисловие автора

Я работал над этой книгой в течение двух лет, отдавая ей много времени и труда. И если ее достоинства и недостатки не говорят сами за себя при чтении, значит моя работа пошла впустую.

Если бы я мог выступить с оправданиями того неумеренного вымысла, каким являются Полипы и Министерство Волокиты, я стал бы искать этих оправданий в повседневной жизни рядового англичанина, не говоря уже о том незначительном обстоятельстве, что столь бесцеремонное нарушение приличий было допущено мною в дни войны с Россией и судебного разбирательства в Челси. [1] Если бы я решился отстаивать право на существование столь экстравагантного персонажа, как мистер Мердл, я бы намекнул, что он был задуман после эпопеи с железнодорожными акциями, в пору деятельности некоего Ирландского банка и еще одного-двух столь же почтенных учреждений. [2] Если бы мне понадобились смягчающие обстоятельства для фантастического утверждения, будто дурной замысел иногда прикидывается замыслом добрым и сугубо благочестивым, я сослался бы на ту любопытную случайность, что это утверждение, выраженное в крайней форме на страницах данной книги, совпало по времени с публичным допросом директоров Королевского британского банка.[3] Но я готов, если потребуется, подчиниться заочному приговору по всем этим пунктам, и признать мнение авторитетов, что ничего подобного никогда не имело места в нашей стране.

Некоторые из моих читателей, быть может, пожелают узнать, сохранилась ли тюрьма Маршалси, хотя бы частью, до нашего времени. Я сам этого не знал, пока писал свою книгу, и только когда работа уже близилась к концу, отправился взглянуть. Я увидел, что на месте наружного дворика, так часто упоминающегося на этих страницах, красуется бакалейная лавка; и это заставило меня предположить, что от старой тюрьмы камня на камне не осталось. Однако, бродя по одной из близлежащих улиц, обозначенной как «Энджел-Корт, ведущая к Бермондси», я вдруг очутился на «Маршалси-Плейс» и не только признал в стоящих там домах большую часть строений старой тюрьмы, но даже убедился, что целы те помещения, которые я мысленно видел перед собой, когда работал над жизнеописанием Крошки Доррит. Какой-то неправдоподобно крошечный мальчуган, державший на руках неправдоподобно громадного младенца, с почти сверхъестественной точностью рассказал мне о прошлом этих мест. Откуда у этого юного Ньютона (ибо я считаю его вполне достойным такого наименования) подобная осведомленность — мне неизвестно; чтобы почерпнуть ее из личного опыта, он должен был родиться на четверть века раньше. Указав на окно комнаты, где появилась на свет Крошка Доррит и где столько лет прожил ее отец, я спросил, кто там живет теперь. Мой собеседник ответил: «Том Питик». Я спросил, кто такой Том Питик, и услышал в ответ: «Джека Питика дядя».

     Я не могу упустить удобного случая и попрощаюсь со своими читателями на этом месте, предназначенном для разного рода  приветствий,  хотя  мне  нужно только одно - засвидетельствовать  безграничную  теплоту  и  искренность  их чувств на всех стадиях путешествия, которое мы только что завершили.

     Если кто-либо из них испытал скорбь, знакомясь с некоторыми из  главных эпизодов этой вымышленной истории, я надеюсь, что такая скорбь сближает друг с другом тех, кто ее  разделяет.  Это  не  бескорыстно  с  моей  стороны.  Я претендую на то, что и я ее испытывал, по крайней мере так же, как и  всякий другой, и мне хотелось бы, чтобы обо  мне  благосклонно  вспоминали  за  мое участие в этом переживании.      Девоншир. Марта 24, 1848 Читать далее...

...Такие крупные забастовки невозможно провести без грамотных лидеров. Взять хотя бы одного из организаторов стачки Петра Моисеенко. Родился в деревне Обыденной, Смоленской губерни. В четыре года стал сиротой. Застав крепостное право, ещё ребенком испытал произвол помещика; следы избиения остались у него на всю жизнь. Самостоятельно выучился грамоте. В тринадцать лет поступил на ткацкую фабрику. В 1873 г. брат товарища привез из Нижнего нелегальные книги: «Сказку о четырех братьях», «Хитрую механику», «Сказку о копейке» и проч. «О, что такое было! – вспоминает революционер – Мы с товарищем зачитывались, не верили себе и удивлялись тому, что читали. Мысль заработала: мы стали доискиваться правды и решили проверить то, что открывали нам книги». «Мы мучились, искали выхода и нам казалось, что выход может быть только один: уехать в Питер, где мы можем все узнать». В 1874 г. он уезжает в Петербург, поступает на фабрику Шау, вступает в артель молодежи, которая ходила на вечерние курсы, а затем после их закрытия на квартиры студентов. Жадно читает книги. Там знакомится с Пресняковым, Дейчем, Чубаровым, Лизогубом и другими, вступает в народнические кружки. Особенно сильное влияние на него оказали Плеханов и С. Халтурин. «Первый научил меня мыслить, второй действовать», – писал после Петр Моисеенко. В 1875 году вместе с Александровым проводит первую экономическую стачку на фабрике Шау, в 1876 г. участвует на Казанской площади в известной демонстрации, организованной при участии рабочих, и в тот же день отбивал от полиции оратора, выступившего в трактире «Каре» за Нарвской заставой с рассказом о демонстрации. Четырехлетняя работа в революционных кружках, усиленное чтение и общение с революционной средой оформили революционное сознание рабочего, создали из него борца и дали ему необходимый для борьбы опыт. В 1878 г. участвовал вместе с Халтуриным и Обнорским в организации «Северо-русского рабочего союза», а затем поступил на Ново-Бумагопрядильную фабрику, где организовал забастовку, которая окончилась успехом. Но самого Моисеенко арестовывают и отправляют на родину под надзор полиции. Сбежав из деревни в Петербург, он переходит на нелегальное положение, становится профессиональным революционером, организовывает кружки, тройки и пятерки. В 1879 году на новой Бумагопрядильне опять вспыхнула забастовка, которая захватила и другие фабрики, и опять Пётр Моисеенко является одним из руководителей. Его арестовывают, и в тюрьме он организует голодовку политических заключенных как протест против сурового режима и добивается ряда уступок. В тюрьме много читает. После полуторагодичного тюремного заключения Моисеенко ссылают в Сибирь, откуда он вернулся в 1883 г. и поступил на Орехово-Зуевскую фабрику Саввы Морозова.

    ПРЕДИСЛОВИЕ

     Как-то раз  в  моем  присутствии  один  из  канцлерских  судей  любезно объяснил обществу примерно в полтораста человек, которых никто не подозревал в слабоумии, что хотя предубеждения против Канцлерского суда  распространены очень широко (тут судья, кажется, покосился в мою сторону), но суд  этот  на самом деле почти безупречен. Правда, он признал,  что  у  Канцлерского  суда случались кое-какие незначительные промахи - один-два на протяжении всей его деятельности, но они были не так велики, как говорят, а если и произошли, то только лишь из-за "скаредности общества": ибо  это  зловредное  общество  до самого последнего времени решительно отказывалось увеличить количество судей в Канцлерском суде *, установленное - если не ошибаюсь - Ричардом Вторым  *, а впрочем, неважно, каким именно королем.

     Эти слова показались мне шуткой, и, не будь она столь  тяжеловесной,  я решился бы включить ее в эту книгу и вложил бы ее в уста Велеречивого Кенджа или мистера Воулса, так как ее, вероятно, придумал либо  тот,  либо  другой. Они могли бы даже присовокупить к ней подходящую  цитату  из  шекспировского сонета:

     Красильщик скрыть не может ремесло,
     Так на меня проклятое занятье
     Печатью несмываемой легло.
     О, помоги мне смыть мое проклятье! * Читать далее...

       ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА*

     В предисловии к первому изданию этой  книги  я  говорил,  что  чувства, которые я испытываю,  закончив  работу,  мешают  мне  отступить  от  нее  на достаточно большое расстояние и отнестись к своему  труду  с  хладнокровием, какого требуют подобные официальные  предварения.  Мой  интерес  к  ней  был настолько свеж и силен,  а  сердце  настолько  разрывалось  меж  радостью  и скорбью - радостью достижения давно  намеченной  цели,  скорбью  разлуки  со многими спутниками и товарищами, - что я  опасался,  как  бы  не  обременить читателя слишком доверительными сообщениями и касающимися только меня одного эмоциями.

     Все, что я мог бы  сказать  о  данном  повествовании  помимо  этого,  я попытался сказать в нем самом.

     Возможно, читателю не  слишком  любопытно  будет  узнать,  как  грустно откладывать перо, когда двухлетняя работа  воображения  завершена;  или  что автору чудится, будто он отпускает в  сумрачный  мир  частицу  самого  себя, когда толпа живых существ, созданных силою его ума, навеки уходит  прочь.  И тем не менее мне нечего к этому прибавить; разве  только  следовало  бы  еще признаться (хотя, пожалуй, это и не  столь  уж  существенно),  что  ни  один человек неспособен, читая эту историю, верить в нее  больше,  чем  верил  я, когда писал ее. Читать далее...