Памяти Плеханова. Мих. Лифшиц Очерк общественной деятельности и эстетических взглядов Г.В. Плеханова - 12:47

Мих. Лифшиц
Очерк общественной деятельности и эстетических взглядов Г.В. Плеханова

Г.В. Плеханов. Эстетика и социология искусства: В 2-х т. Т. I. М.: Искусство, 1978. - Вступительная статья. с. 7-102.

Георгий Валентинович Плеханов принадлежит к числу замечательных деятелей русской истории. Его фигура замыкает собой ряд выдающихся демократических борцов девятнадцатого столетия. Он непосредственный продолжатель традиций Белинского, Чернышевского, Добролюбова, их прямой наследник не только в теоретической области, но прежде всего в деле практической борьбы за народные интересы. Это само по себе - заслуга немалая. Однако значение Плеханова для истории русской культуры не ограничивается сохранением наследства демократической публицистики и общественного движения прошлого века.

Старые русские демократы были народными трибунами в широком смысле этого слова. Они ещё не могли вполне оценить значение важной исторической грани между борьбой за свободу от деспотизма чиновников, дворян и царей во имя демократии и защитой интересов трудящихся от угнетения со стороны богатых собственников, то есть борьбой против власти капитала. Для такого различия не было достаточного основания в самой русской жизни, пока развитие капитализма не выдвинуло на первый план противоречие интересов предпринимателей и рабочих. Это противоречие по-новому осветило и ранее известные факты имущественного расслоения среди крестьян - самого большого класса старой России - в рамках всё ещё сохранившейся поземельной общины.

Эпигоны утопического социализма продолжали писать о необходимости укрепления общины как преграды для растущего классового неравенства. Г.В. Плеханов понял, что разложение крестьянства и развитие капитализма означает начало новой эпохи. Среди огромной массы бесправного "серого народа" он сумел разглядеть тот общественный слой, в котором таилось будущее России. Ещё будучи народником, Плеханов начал активную деятельность среди петербургских рабочих, и на него произвела громадное впечатление стихийная тяга передовых пролетариев к знанию, теории, вопреки взгляду народников-бунтарей, считавших, что "пропаганда" не имеет большого значения для революционного подъёма масс, по сравнению с "агитацией". Плеханов рассказывает в своих воспоминаниях, что он был принят в кружок бунтарей как человек глубоко заинтересованный в "рабочем деле" и с тех пор занятия с рабочими стали его "революционной обязанностью" [1]. Он сам относит себя к поколению, разбуженному "шумом уже значительно окрепшего движения пролетариата" [2]. В мрачные годы монархии Александра III, когда всякая свободная мысль казалась подавленной, он указал ей новый и плодотворный путь. Плеханов стал пророком русского рабочего класса. Он перенёс в свою родную страну идеи Маркса и Энгельса, освободив русский социализм от утопических иллюзий.

Глубокие социальные преобразования, совершившиеся в России двадцатого века в результате трёх революций, были бы невозможны без предварительного развития общественной науки. На русской почве все коренные вопросы этой науки ставились наиболее остро, последовательно и принципиально. Одним из таких имён является имя Г.В. Плеханова. Без всякого преувеличения можно сказать, что его многообразная деятельность сыграла большую роль в процессе идейной подготовки Октябрьской эпохи.

I

Г.В. Плеханов родился 11 декабря (29 ноября по старому стилю) 1856 года в деревне Гудаловка Липецкого уезда Тамбовской губернии, имении его родителей. Он происходил из дворянской семьи, небогатой, но сохранившей фамильные традиции, несмотря на реальные признаки "оскудения". Отец и старшие братья были офицерами. Сам Георгий Валентинович в юности не представлял себе другого жизненного пути, кроме военной службы. По собственному его настойчивому желанию родители поместили сына в кадетский корпус - Воронежскую военную гимназию.

Однако в учебном заведении личные интересы Плеханова получили совершенно иное развитие. Знакомство с передовой русской литературой, влияние учителей, среди которых были люди прогрессивного направления, как Н.Ф. Бунаков, внушили юноше идею служения родине в более широком смысле. Сам Плеханов пишет о пережитом в юности могучем влиянии Некрасова - поэта гражданской скорби, гнева и мести народной. "Я был тогда в последнем классе военной гимназии. Мы сидели после обеда группой в несколько человек и читали Некрасова. Едва мы кончили "Железную дорогу", раздался сигнал, звавший нас на фронтовое учение. Мы спрятали книгу и пошли в цейхгауз за ружьями, находясь под сильнейшим впечатлением всего только что прочитанного нами. Когда мы стали строиться, мой приятель С. подошёл ко мне и, сжимая в руке ружейный ствол, прошептал: "Эх, взял бы я это ружьё и пошёл бы сражаться за русский народ!" Эти слова, произнесённые украдкой в нескольких шагах от строгого военного начальства, глубоко врезались в мою память; я вспоминал их потом всякий раз, когда мне приходилось перечитывать "Железную дорогу" [3].

В прежние времена такие настроения приводили к возникновению тайных военных обществ, в которых зарождались заговоры против самодержавия. Но к началу семидесятых годов, когда Плеханов учился в старших классах военной гимназии, время дворянского освободительного движения было уже позади. На арену борьбы вышли другие поколения, явились другие общественные силы, и сами идеи освободительного движения приняли новый характер. Молодость Плеханова прошла в эпоху подъёма, связанного с идеями революционной демократии, идеями "Современника". Не Лувель, Занд и Риего владели теперь умами революционно настроенной молодёжи, а герои романа "Что делать?", написанного Чернышевским в Петропавловской крепости - месте заключения "государственных преступников".

В этом романе, хорошо известному каждому образованному человеку наших дней, действует одна любопытная личность, имеющая нечто общее с Плехановым, конечно, в других условиях времени, в другой атмосфере. Эта личность - Рахметов, образец необычайно строгого к себе революционера. Сильный, властный, рыцарски твёрдый характер, столь же последовательный и самобытный в своих теоретических исканиях, Плеханов также принадлежал к моральному типу "ригористов". Как и Рахметов, он вёл свой род от татарских князей XIII века, но единственной привилегией, которой дорожил этот "демократический аристократ" (по выражению одного современника), была почётная роль передового бойца в битвах революционной России. Плеханов рано отказался от военной карьеры, но в его служении революции сохранился оттенок воинской доблести [4].

Очень может быть, что такие черты, роднящие его с поколением дворян-революционеров первой половины прошлого века, сыграли известную роль и в недостатках политической деятельности Плеханова. Защитник "воинствующего материализма", materialismus militans, непримиримый борец против идейных колебаний социалистов, он часто оставался рыцарем-одиночкой. Рано сложилось у него предубеждение против всякой тесной организации и роковое желание держаться "над схваткой" по отношению к организационной борьбе, что, разумеется, практически невозможно и ведёт обычно к худшей односторонности.

Окончив с отличием курс военной гимназии [5], Плеханов поступил в Константиновское юнкерское училище. Год спустя мечты о военной карьере остались уже позади, и он с немалым трудом освободился от перспективы служить царю в качестве офицера. Ему удалось перейти в Горный институт, выдержав конкурсный экзамен по математике и физике. Но учёная карьера (в Горном институте Плеханову была назначена "екатерининская стипендия") не могла удовлетворить эту энергичную натуру. Студенческие годы стали для него первой революционной школой. То было время подпольных кружков и сходок. Плеханов быстро обратил на себя внимание самых решительных деятелей семидесятых годов.

6 октября 1876 года произошло знаменательное событие. В столице суровой полицейской империи, на площади Казанского собора в Петербурге, состоялась первая открытая политическая демонстрация рабочих и студентов. Из толпы собравшихся вышел молодой человек, высокий блондин, снял шапку и начал горячо обличать преступления самодержавного правительства. Он говорил о бедственном положении народа, о полицейском терроре, о ссылках лучших людей - Чернышевского, Долгушина... Его пламенная речь была встречена аплодисментами. В то же мгновение над толпой взвился красный флаг с надписью "Земля и воля". Полиция бросилась на демонстрантов, но рабочие плотным кольцом окружили оратора и помогли ему скрыться.

Таинственный блондин, оратор Казанской демонстрации был Г.В. Плеханов. Ему угрожала каторга. Полиции не удалось установить личность оратора, однако, спасаясь от полицейских капканов, Плеханов должен был покинуть Петербург, а затем и пределы России. Через несколько месяцев, когда внимание правительства к делу Казанской демонстрации ослабело, он снова вернулся на родину, чтобы целиком отдаться революционной борьбе.

В конце семидесятых годов мы видим его в гуще народных волнений этого богатого событиями времени. Студенческий протест, забастовка на табачной фабрике, демонстрация рабочих патронного завода, похороны Н.А. Некрасова - всё происходит при его непосредственном участии. Он составляет адрес министру юстиции, отбивает у полиции арестованных демонстрантов и прежде всего ведёт пропаганду среди рабочих питерских заводов, стремясь придать революционную направленность их стихийному брожению. "Этого мерзавца нужно поймать", - сказал петербургский градоначальник Зуров. Но, несмотря на усердную слежку жандармских ищеек, Плеханову удалось благополучно пройти через все опасные эпизоды подпольного существования, продолжая свою кипучую деятельность.

В сущности говоря, значение работы среди петербургских пролетариев не было понято ещё им самим. Он мечтал об агитации в массах крестьянства: ведь именно связь городских рабочих с деревней больше всего привлекала внимание революционеров-народников. Перед ними витали образы великих бунтарей русской истории - Пугачёва и Разина. В том же духе Плеханов ведёт свои беседы с рабочими весной 1878 года. Первые сведения о брожении среди казачества на Дону заставляют его броситься в эту старинную область бунтарской вольности. В статьях 1878-1880 годов, написанных для нелегальной печати, Плеханов ещё целиком народник, то есть энтузиаст поземельной общины, верящий в первобытные социалистические инстинкты русского мужика. Под влиянием Бакунина, чья энергичная анархистская проповедь подчинила себе умы революционной молодёжи семидесятых годов, он не признаёт политической борьбы, считая буржуазные свободы великим обманом, отвлекающим внимание народа от коренных социальных вопросов. Впрочем, такая статья Плеханова, как "Закон экономического развития общества и задачи социализма в России" (1879), обнаруживает уже некоторое знакомство с идеями марксизма, более основательное, чем у большинства народников семидесятых годов.

В эту сторону толкало его начавшееся разложение народничества. Прежняя вера в социалистические инстинкты крестьянства поколебалась. Мужик плохо понимал бунтаря-интеллигента. Вместо того, чтобы вспомнить заветы Разина и Пугачёва, он скручивал городскому агитатору руки за спину, представляя его "по начальству", а в тех случаях, когда крестьянин оказывался более доступен агитации против царских чиновников и кулаков, ему все же были чужды социалистические планы бунтарей [6]. Сельский мир явно разлагался под энергичным натиском частных интересов, и капитал в образе Тит Титыча прокладывал себе путь в деревню. Всё это означало конец целой полосы русского освободительного движения.

Народничество было громадным явлением в жизни старой России, возникшим ещё до крестьянской реформы 1861 года. Оно глубоко задело несколько революционных поколений, самоотверженных, прошедших через грозные испытания и совершивших героические дела, достойные не вялого пара беллетриста, а песни Гомера. Плеханов сам участвовал в этих делах - он был одним из основателей партии "Земля и воля", входил в её небольшой центральный кружок законспирированных подпольщиков - "троглодитов", играл заметную роль в подготовке её программы.

Возникновению народнической партии в середине семидесятых годов предшествовало великое "хождение в народ". Неудача этого похода заставила народников обратить внимание на правильную организацию революционного подполья, тем более, что главные провалы имели место в городе, а не в деревне. Более существенным выводом из неудачи "хождения в народ" было разочарование в близости крестьянской "социальной революции". Но если прежняя вера в исконные социалистические инстинкты мужика ослабела, то революционный подъём молодёжи не остыл. Напротив, закалённая преследованиями властей, она невольно втягивалась в политическую борьбу, которую так презирала теоретически, считая её выгодной только имущим классам.

"Хождение в народ" протекало, по словам Кибальчича, из желания "отречься от своей среды" или, по другой терминологии, "раствориться в народе", конечно, не для того, чтобы жить свято, а для того, чтобы способствовать революционному делу - развитию самодеятельности большинства, стихийному движению снизу против самодержавия. Явная неудача агитации бунтарей привела к отказу от главного правила революционных народников - "освобождение народа должно быть делом рук самого народа", то есть от лозунга Интернационала, приспособленного к идеям крестьянского социализма. На почве разочарования в способности революционной партии поднять народ возникла централизованная тайная организация "Народная воля", плод коллективной мысли или, скорее, дерзкого отчаяния, которое рисовало картину дезорганизации правительства с целью захвата власти в стране или, по крайней мере, с целью добиться конституции, гарантирующей свободу личности и возможность дальнейшей работы среди трудящихся города и деревни. Это было возрождение идей Ткачёва или революционного цезаризма Нечаева, который из крепости предлагал в диктаторы Желябова.

Так далеко Плеханов не шёл. Правда, он уже начал сомневаться в бакунинской анархии; кризис народничества ставил вопрос о необходимости политической борьбы против самодержавия, как главного препятствия, мешавшего агитации социальной. Но он по-прежнему верил в самодеятельность народных масс, боясь возникновения партии, желающей делать революцию за народ, рассматривать его как объект своих экспериментов. Задачи "дезорганизации" противника входили уже в программу "Земли и воли", однако Плеханов не одобрял такие, например, приёмы, как возбуждение народа подложными манифестами царя, хотя другие землевольцы не видели в этом ничего достойного осуждения.

Впоследствии Плеханов писал, что оправдание политической борьбы сторонниками Желябова и Тихомирова было шагом вперёд. Но в переносе очага революционного движения снизу вверх он видел дальнейшее углубление старого зла, то есть громадной пропасти между народом и демократической интеллигенцией, общественным бытиём и революционным сознанием. Нужно понять психологию Плеханова - революционера, вышедшего из дворян и не желавшего отказаться от "народного идеала" бунтарей.

Однако взгляды его имели мало сторонников. Большинство революционеров склонялось теперь к планам индивидуального террора против царской фамилии и видных правительственных деятелей. Это была "революционная романтика", "безумство храбрых", достойное высокого уважения, но неспособное решить исторические задачи, стоявшие перед революционной Россией. Плеханов разошёлся с этим течением не потому, что у него не хватало мужества для вооружённого поединка с левиафаном царской власти, а потому, что он искал другого, более верного революционного пути, зная даже, что каждый шаг в новом направлении может быть понят товарищами как измена народному делу.

Сначала, после раскола с течением террористов-народовольцев, Плеханов остался в числе той группы революционеров (их было около двадцати), которая пыталась сохранить верность идеям "Земли и воли". Он входит в редакцию газеты "Чёрный передел", задуманный как орган прежнего землевольческого направления. Однако участие в этой группе было для него только шагом на пути к размежеванию с народничеством в целом, ибо при новых, всё более властно ломавших русскую жизнь исторических условиях отстаивать идеалы "Земли и воли", то есть утопический крестьянский социализм, основанный на федерации сельских общин, стало уже невозможно. Фракция старых землевольцев в организационном отношении представляла собой ничтожную величину. С другой стороны, сильная организация "Народной воли", сумевшая ещё до победы революции казнить одного из Романовых, была раздавлена его наследником, и после небольшого колебания чаша весов склонилась на сторону старой власти. Жизнь сама подсказывала вывод, что стихийное народное бунтарство и обратная ему, но связанная с ним идея революции сверху представляют собой две стороны одной и той же идейной формации, ставшей уже препятствием на пути дальнейшего развития революционной мысли и дела. Преодоление народнических иллюзий было главной заслугой Плеханова.

Эти иллюзии успели приобрести прочность общественного предрассудка. В них сказалась объективная ситуация целой эпохи, ещё незрелой в классовом отношении, запутанной и потому скрывающей свои истинные черты призрачными картинами близкого будущего. Каждое отрицание определяется тем, что оно отрицает, но не в равной мере, не одинаково. Чем более прочно сидели народнические предрассудки в сознании героической революционной молодёжи семидесятых годов, тем более резким должно было стать на первых порах их отрицание, как бы отражающее эти предрассудки с верной, критической, но всё же ещё абстрактной точки зрения. Особые условия возникновения марксизма в России объясняют нам некоторые черты биографии Плеханова, указывая вместе с тем, как далеко он мог пойти в принятом направлении, ибо те же условия очертили горизонт его революционной личности замкнутой линией.

Проблема, стоявшая перед Плехановым, была не новой. Все революции мира осложнялись противоречием между передовой идеей далеко ушедшего вперёд образованного меньшинства и стихийной исторической жизнью масс. В России такое противоречие было особенно подчёркнуто петровской реформой, которая отделила высшее сословие, одетое в чужеземное платье и говорившее на непонятном языке, от мужика, по-прежнему преданного своему земледельческому быту, поющего, как встарь, свои тоскливые песни. Всё это прекрасно рассказано ещё в "Литературных мечтаниях" Белинского. Необходимость устранения разрыва между идеей, декларацией, обещанием и реальной жизнью народа или, по крайней мере, сознание невозможности этого устранения остро ощущалась революционной мыслью России и на всех этапах её развития, начиная с дворянской эпохи и далее через период более плебейской, "разночинной" интеллигенции к началу слияния социалистической теории с рабочим движением. Последнее, впрочем, представляет собой настолько сложный процесс, что все ступени и противоречия его не так легко исчерпать. Существует эта проблема и в мировом масштабе, особенно с точки зрения сегодняшнего дня, когда в активную историческую жизнь вступили громадные резервы на всех континентах земли.

Пушкин думал, что интересы крепостных и дворян совпадают. С точки зрения суровой классовой истины это, конечно, не так. И благородная иллюзия не замедлила рассеяться, когда при Николае I, после разгрома небольшого слоя дворянской интеллигенции, лицо помещичьего класса обернулось страшной харей Собакевича или сладкой физиономией Манилова. Но в определённом отношении Пушкин был прав - одна и та же петля крепостного быта давила широкие массы народа и заставляло само дворянство терпеть невыносимый гнёт деспотизма. Попытка посредством заговора дворянских революционеров открыть России дорогу к передовым формам жизни не удалась именно в силу более широкого, коренного противоречия между двумя основными классами барски-крестьянской России. Гибель первого поколения революционной интеллигенции была неизбежна и вытекала из той же механики крепостного права, ибо при всех своих стихийных движениях крестьянство, естественно, видело в царе единственного заступника от произвола помещиков. Оно было равнодушно к идеям дворянских революционеров, просто не знало их и не без оправданного злорадства смотрело на то, что просвещённые господа тоже дрожат, заслышав колокольчик фельдъегеря. Положение благороднейших из дворян, которым, в отличие от разночинцев, было от чего отказываться и чего терять, казалось поистине трагическим. Наследники 14 декабря должны были сделать отсюда неизбежные выводы.

Кто не помнит печальные слова основателя народнического социализма Герцена: "Мы вне народных потребностей"? Чтобы проникнуть в этот недоступный мир "народных потребностей", найти общий язык с мужиком, нужно было понять его правоту по отношению к самым лучшим и просвещённым благодетелям. Так вошёл в русское освободительное движение тот мотив, из которого выросло, по насмешливому слову Тургенева, обожание "абсолютного тулупа". Впоследствии Н.К. Михайловский (Гроньяр) рассказывал, что один народник, сидя в царской тюрьме, оплакивал казённые харчи, которые он вынужден был есть за счёт мужика. И, продолжая эту невесёлую шутку, Михайловский прибавил, что так можно было дойти и до сожаления о народной пеньке, из которой вилась верёвка для революционеров.

Но дело не в преувеличенной любви к мужику, а в неизбежности компромисса с его позицией, его скептическим взглядом на всё, что связано с городской цивилизацией. Элемент "опрощения" или, научно выражаясь, революционного примитивизма был важной составной частью той попытки приладиться к "народным потребностям", которая выросла из сознания громадной пропасти между революционной теорией как выводом из передового просвещения и самобытным сознанием народа, его привычками, условиями его жизни на земле. Народничество было именно попыткой заполнить эту пропасть путём самоотречения классовой цивилизации. Вот почему само понятие "народ" не только у Бакунина и Огарёва, но даже у Герцена ближе к немецкой романтике, чем к французской традиции Марата и якобинцев.

Это понимание народности, более социальное, чем политическое, даже намеренно безразличное к борьбе за политические свободы, поскольку они не меняют положение бедного люда, многое говорило сердцу Толстого, оно не осталось бесследным и для Достоевского. В бакунинском анархизме, оказавшем самое большое влияние на революционеров семидесятых годов, бегство от собственных просвещённых идеалов к идеалу народному также играло немалую роль. Но и в "русском социализме" Герцена, далеко от всякой мысли об опрощении, идеализация коммунистических инстинктов крестьянина выросла на почве внутреннего разочарования в западной демократии. Спор с Чернышевским о падении Римской империи и освежающей роли варварства был спором между просветителем и романтиком.

Разумеется, Герцен гораздо шире славянофильского обожания "абсолютного тулупа" и спасительного революционного варварства в духе Бакунина и Огарёва. Под конец жизни стихийная народная революция не была больше заветным словом; он склонялся скорее к пролетарской организованности, слиянию социализма с рабочим движением в Интернационале Маркса. С другой стороны, и Чернышевского нельзя рассматривать только как просветителя. При всех возможных здесь оговорках, его социализм связан с романтической идеализацией "старой, феодальной, крестьянской общины", если читатель помнит слова Ленина.

По мере напряжения общественного конфликта революционные элементы просветительского и романтического типа сливались в общей борьбе против царской цивилизации, и это объясняет нам тот неясный факт, что у колыбели революционного народничества стоял и просветитель Чернышевский и основатель "русского социализма" Герцен. Несомненно также, что, несмотря на эту двуликость, элемент романтизма (как реакции на растущий союз дворянской монархии и капитала) в русском народничестве возобладал, хотя роль Герцена при этом не была понята и наши революционные романтики плебейского происхождения считали себя, скорее, последователями Чернышевского, неясно отличая материалистическую философию великого просветителя от западного позитивизма, которым усердно питалась легальная народническая литература.

Конечно, в том обстоятельстве, что Герцен, более тесно связанный с верой в общинные задатке русского крестьянства, был недостаточно почитаем ближайшими поколениями молодых революционеров, сыграли роль его либеральные колебания. Но откуда происходили эти колебания? Обычно довольствуются молчаливым предположением, что они коренились в дворянской природе революционности Герцена. На деле же это была уступка царизму мужика, господствующей идее патриархального крестьянства - нечто похожее на ту картину социальной монархии, которой Бакунин из своей тюремной камеры хотел соблазнить Николая I. Недаром влюблённости Бакунина в революционного дикаря Нечаева предшествовала его любовь к монархически настроенному крестьянину П.А. Мартьянову, одному из странных существ на периферии лондонского кружка. Так называемый анархизм бакунинского толка, безразличие к политике, точнее, к борьбе за политическую свободу - прямое продолжение этой мартьяновщины. И если идеи русской интеллигенции девятнадцатого века, по известному выражению Ленина, нельзя отделить от "настроений крепостных крестьян", то народнические иллюзии нельзя отделить от них самих тем более. Романов или Пугачёв? Как в анархическом, так и в либеральном его уклоне народничеству не была противопоказана традиционная для русской истории, никем не выдуманная схема, согласно которой обуздать самое страшное зло - власть помещичьей аристократии и чиновников - можно только самодержавием или, по крайней мере, самозванством.

Дело осложнялось тем, что на Западе также началась эра революций сверху. Её характерными явлениями были плебисцитарная империя Луи Бонапарта, опиравшаяся (согласно известному взгляду Маркса) на идеи крестьянской парцеллы, и цезаризм Бисмарка, которому Лассаль предлагал союз прусской короны с рабочим классом против буржуазии. В предложениях и угрозах, обращённых к самодержавию со стороны последних дворянских революционеров и первых народников, звучали те же иллюзии на русский лад и та же слишком далеко идущая ненависть к буржуазным формам жизни в отсталой стране.

Самоотречение передового слоя в пользу стихийной народности таило в себе глубокое противоречие. Всякое искусственное опрощение во имя "абсолютного тулупа", как бы ни было оно благородно по направлению, сохраняет свою заднюю мысль. Жертва декабристов более прямодушна, жертва народников, как всякий романтизм несёт в себе две души. Здесь развитое сознание переодето в костюм народного покроя, чтобы овладеть сознанием масс, "манипулировать" им. Это легко заметить даже в языке прокламаций шестидесятых семидесятых годов. Однако народный стиль, неизбежно поддельный, конечно, не главное зло. Главное зло - в глубокой трещине между стихийной народной революцией, которую стремились разжечь народники, и централизованной тайной организацией революционных братьев, над созданием которой фантазия Бакунина работала уже в середине шестидесятых годов. Эта организация должна была остаться всегда за спиной народа, хотя подлинное направление событий и поддержку определённых лиц в ходе самой революции она не могла уступить никому.

Таким образом, в стремлении преодолеть роковую пропасть между идеями авангарда и стихийным движением масс народническое сознание пришло к прямо противоположному результату: чем больше оно отрекалось от себя во имя народа, тем более возвышалось над ним, превращаясь, как принято теперь говорить, в некое "метасознание". Отсюда и неизбежные колебания в сторону крайности, на первый взгляд противоположной бакунинскому анархизму, а именно - настроениям в духе Нечаева, Ткачёва и вождей "Народной воли". Такие настроения обычно называют бланкизмом или якобинством. Но не следует обманываться словами, если они только обременяют наш ум перечислением новых имён. Бланкизм и якобинство как политические явления также выросли в своё время на Западе из подобных ситуаций.

Поворот к террору, сменивший народническое бунтарство, не был, конечно, полным отказом от анархизма хотя бы потому, что мечта о централизованной тайной организации всегда жила в неполитической политике Бакунина. Не на этой ли почве возникло его тесное сотрудничество с Нечаевым? Как в современных движениях подобного типа на смену уличному бунтарству приходит глубоко законспирированный экстремизм террористов, так и в эпоху политического народничества конца семидесятых годов воображаемый всесильный "наш комитет" Бакунина витал над реальным Исполнительным комитетом "Народной воли".

Это был другой угол той же политической структуры. В более общем мировоззрении народничества он также обозначился более резко в виде сверхчеловеческого сознания революционной личности, отделившейся от своего - стихийного массового сознания. Отсюда доведённый до крайности раскол между правдой-истиной, правдой науки, и более высокой правдой справедливостью, героическим самопожертвованием, идущим наперекор всему, как герой французской народной сказкой Грибуль, истолкованный в революционном духе Герценом вслед за Жорж Санд.

Так, из романтического преклонения перед "народным идеалом" вышло в конце концов нечто прямо противоположное - исключительное возвышение авангарда критически мыслящих личностей над необозримой толпой. Плеханов впоследствии сравнивал эту гипертрофию самосознания с философской позицией левого гегельянца Бруно Бауэра, оказавшего, как мы теперь знаем, прямое и косвенное влияние на Ницше. И действительно, несмотря на возможную разницу в общественном содержании, логика возникновения ницшеанского сверхчеловека из романтического комплекса народности в основе своей всегда одна и та же. Нечто подобное революционному ницшеанству прорезывалось и в народничестве, а у наследников народнического движения - эсеров - такого анархо-ницшеанства накопилось слишком достаточно.

От народничества как мировоззрения Плеханова отталкивало именно раздвоение революционного потока на два начала - личность и народ, самосознание и объективный процесс, эмоциональный подъём и научное познание общества. Его страшила "антиномия между сознательностью и стихийностью" [7], которую идеология людей семидесятых годов не только не устранила из русской общественной мысли, но даже усилила. Он верно заметил, что последний итог народнического движения был невольной изменой его исходному принципу - вере в народ. Вместо слияния революционной идеи и стихийного сознания масс явился новый разрыв между ними, новое взаимное непонимание, новая трагедия. Ключ к марксизму Плеханова нужно искать именно в отталкивании от этой раздвоенности народнического сознания.

Читать полностью
http://kvistrel.ucoz.ru/stati/teory/plehanov.htm

http://mesotes.narod.ru/lifshiz/plehanov.htm