Более 300 лет назад, 25 апреля 1719 года, увидела свет книга, хорошо известная, наверное, каждому человеку: «Жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове...», - дальше продолжать не будем, так как полное название книги Даниеля Дефо (1660-1731) займёт весьма объёмистый абзац.

То был дебют Дефо-романиста - это почти в 60-то лет, когда жизнь вроде как уже прожита, - ведь до этого возраста У. Шекспир даже не дожил! Правда, к тому моменту Дефо уже состоялся как публицист, перу которого принадлежат то ли две-три, то ли все пять сотен (!) сочинений по самым разным вопросам. Вдохновившись успехом «Робинзона Крузо» и сделавшись, наконец, профессиональным писателем, поставив это дело на поток, Дефо написал затем ещё целую серию романов, включая два тома продолжения «Робинзона», - романов, большей частью вполне добротных, - однако имя своё плодовитый автор обессмертил всего одним лишь творением.

Самое интересное то, что поначалу ни один лондонский издатель не хотел печатать сей шедевр. Зато когда книга была издана, успех её был скорый и просто-таки головокружительный. Её не только сотни раз переиздавали и перевели на все языки; как отмечал один из биографов Дефо: «Типографская краска на страницах "Робинзона" ещё не успела просохнуть, а уже стали писать подражания ему». Целая огромнейшая библиотека посвящена всестороннему толкованию этой книги.

На русский язык роман впервые перевели не с английского, а с французского. А о том, какая в России возникла мода на Робинзона, свидетельствует такой факт: Лермонтов в «Герое нашего времени» вложил в руку одного из персонажей трость, «как у Робинзона Крузоэ». Для Льва Толстого роман Дефо стал вообще чуть ли не настольной книгой - он, беря пример с его героя, старался «робинзонить» (слово, придуманное Жан-Жаком Руссо, одним из первых указавшим на педагогическое значение книги Дефо), в смысле - жить простым и непритязательным трудом.

Перевод на украинский язык появился в 1891 году, но ещё задолго до этого Тарас Шевченко выполнил по мотивам произведения рисунок «Робинзон Крузо».

Обычный человек прочитывает «Робинзона Крузо» в детстве, и книгу эту часто воспринимают как этакое увлекательное чтиво для детей и юношества (кстати, одну из лучших адаптаций романа под маленького читателя подготовил Корней Иванович Чуковский). Хотя на самом деле «Робинзон Крузо» - это очень глубокое произведение, поднимающее серьёзнейшие проблемы философии, политэкономии, психологии и социологии. Однако в детстве они, ясное дело, остаются читателем незамеченными и непонятыми, «прошедшими мимо сознания», и запоминаются нам только лишь занимательные подробности того, как моряк из Йорка выживал после кораблекрушения, обустраивал своё бытие, как он сумел остаться человеком и сделать свою жизнь настолько комфортной, настолько это было вообще возможно в его экстремальных условиях. Мы, конечно, не можем не восхищаться трудолюбием и практичностью этого человека; мы пытаемся поставить себя на его место, задавая себе вопрос: а смог бы я выжить, окажись я вдруг в ситуации Робинзона Крузо?

М.Твен использовал разнообразные источники, которые он изучал и освещал как писатель-демократ. Из этих источников он мог составить себе следующую картину.

Шла Столетняя война. После битвы при Азенкуре (1415 г.) весь север Франции вместе с Парижем подпадает под власть англичан, на сторону которых переходят и многие французские феодалы (например, герцог Бургундский). К 1428 году стягивается петля осады вокруг города Орлеана, взятие которого открыло бы англичанам весь юг страны и привело бы к падению Франции. Перед лицом этой колоссальной опасности растерялись и феодалы, и церковники, называвшие себя народными пастырями. Только простой народ Франции не покорялся иноземцам и видел в них ненавистных захватчиков. В областях, захваченных врагом, велась партизанская борьба, и время властно требовало появления вождя из среды самих масс. Тогда-то семнадцатилетняя крестьянская девушка из Домреми по имени Жанна д'Арк становится во главе небольшого отряда, который при поддержке городского ополчения снимает осаду с Орлеана. Естественно, что свое патриотическое призвание Жанна сама и ее современники, ее близкие понимали и могли понимать лишь как миссию, внушенную ей свыше. Отсюда и ее вера в «голоса», которые обращались к ней, звали на подвиг во имя «Франции милой и прекрасной», как пели в ту пору средневековые жонглеры и труверы, повторяя слова из «Песни о Роланде».

1

   Вечерние занятия в шестой роте приходили к концу, и младшие офицеры все  чаще и нетерпеливее  посматривали  на  часы.  Изучался  практически  устав гарнизонной службы. По всему плацу солдаты стояли вразброс: около тополей, окаймлявших шоссе, около гимнастических машин, возле дверей ротной  школы, у прицельных станков. Все это были воображаемые посты, как, например, пост у порохового погреба, у знамени, в караульном  доме,  у  денежного  ящика. Между ними  ходили  разводящие  и  ставили  часовых;  производилась  смена караулов;  унтер-офицеры  проверяли  посты  и  испытывали  познания  своих солдат, стараясь  то  хитростью  выманить  у  часового  его  винтовку,  то заставить его сойти с места, то всучить  ему  на  сохранение  какую-нибудь вещь, большею частью собственную фуражку.  Старослуживые,  тверже  знавшие эту игрушечную казуистику, отвечали в таких случаях преувеличенно  суровым тоном: "Отходи! Не имею полного права никому  отдавать  ружье,  кроме  как получу приказание от самого государя императора". Но молодые путались. Они еще не умели отделить шутки, примера  от  настоящих  требований  службы  и впадали то в одну, то в другую крайность.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

  

   Николай Иванович Балагалаев, предводитель, 45 лет.

   Петр Петрович Пехтерьев, бывший предводитель, 60 лет.

   Евгений Тихонович Суслов, судья.

   Антон Семенович Алупкин, сосед-помещик,

   Mиpвoлин, бедный сосед-помещик.

   Ферапонт Ильич Бecпaндин, помещик.

   Анна Ильинишна Kaypoвa, сестра eгo, вдова, 45 лет,

   Порфирий Игнатьевич Нагланович, становой.

   Beльвицкий, письмоводитель предводителя.

   Герасим, камердинер Балагалаева.

   Карп, кучер Кауровой.

  

Действие происходит в имении Балагалаева.

Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
Старик ловил неводом рыбу,
Старуха пряла свою пряжу.
Раз он в море закинул невод, —
Пришел невод с одною тиной.
Он в другой раз закинул невод,
Пришел невод с травой морскою.
В третий раз закинул он невод, —
Пришел невод с одною рыбкой,
С непростою рыбкой, — золотою.
Как взмолится золотая рыбка!
Голосом молвит человечьим:
«Отпусти ты, старче, меня в море,
Дорогой за себя дам откуп:
Откуплюсь чем только пожелаешь.»
Удивился старик, испугался:
Он рыбачил тридцать лет и три года
И не слыхивал, чтоб рыба говорила.
Отпустил он рыбку золотую
И сказал ей ласковое слово:
«Бог с тобою, золотая рыбка!
Твоего мне откупа не надо;
 

Ступай себе в синее море,
Гуляй там себе на просторе».

Воротился старик ко старухе,
Рассказал ей великое чудо.
«Я сегодня поймал было рыбку,
Золотую рыбку, не простую;
По-нашему говорила рыбка,
Домой в море синее просилась,
Дорогою ценою откупалась:
Откупалась чем только пожелаю.

Многие, так же как и я,
посещали сей фонтан; но
иных уже нет, другие
странствуют далече.

Сади

Гирей сидел потупя взор;
Янтарь в устах его дымился;
Безмолвно раболепный двор
Вкруг хана грозного теснился.
Всё было тихо во дворце;
Благоговея, все читали
Приметы гнева и печали
На сумрачном его лице.
Но повелитель горделивый
Махнул рукой нетерпеливой:
И все, склонившись, идут вон.

Один в своих чертогах он;
Свободней грудь его вздыхает,
Живее строгое чело
Волненье сердца выражает.
Так бурны тучи отражает
Залива зыбкое стекло.

Что движет гордою душою?
Какою мыслью занят он?
На Русь ли вновь идет войною,
Несет ли Польше свой закон,
Горит ли местию кровавой,
Открыл ли в войске заговор,
Страшится ли народов гор,
Иль козней Генуи лукавой?

Нет, он скучает бранной славой,
Устала грозная рука;
Война от мыслей далека.

Ужель в его гарем измена
Стезей преступною вошла,
И дочь неволи, нег и плена
Гяуру сердце отдала?

Нет, жены робкие Гирея,
Ни думать, ни желать не смея,
Цветут в унылой тишине;
Под стражей бдительной и хладной
На лоне скуки безотрадной
Измен не ведают оне.

Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
Навстречу ему Балда
Идет, сам не зная куда.
«Что, батька, так рано поднялся?
Чего ты взыскался?»
Поп ему в ответ: «Нужен мне работник:
Повар, конюх и плотник.
А где найти мне такого
Служителя не слишком дорогого?»
Балда говорит: «Буду служить тебе славно,
Усердно и очень исправно,
В год за три щелка тебе по лбу,
Есть же мне давай вареную воблу».
Призадумался поп,
Стал себе почесывать лоб.
Щелк щелку ведь рознь.
Да понадеялся он на русский авось.
Поп говорит Балде: «Ладно.
Не будет нам обоим накладно.
Поживи-ка на моем подворье,
Окажи свое усердие и проворье».
Живет Балда в поповом доме,
Спит себе на соломе,

Ест за четверых,
Работает за семерых;
До́ светла всё у него пляшет,
Лошадь запряжет, полосу вспашет,
Читать далее...

У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом;
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит.

Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой;

Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русской дух... там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету...

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.

6 июня 1799 родился величайший русский поэт, драматург и прозаик, критик и теоретик литературы, историк, публицист, один из самых авторитетных литературных деятелей первой трети XIX века — АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН

Пушкин помогает понять, что содержание подлинного произведения искусства вообще редко исчерпывается тем, чем оно, это содержание, занято по видимости, по сюжету или теме, но еще имеет свои глубинные слои, которые не вдруг и обнаруживаются.

Для нас наследие Пушкина обладает высочайшей эстетической и этической ценностью. Оно является нерушимым основанием нашей литературы, которая оказала самое непосредственное влияние на развитие общественной мысли и революционных идей в России, и не только в России. Ее исключительно сосредоточенный интерес к человеку во всех сложностях его общественного бытия, ее страстная проповедь понятий справедливости и человеческого достоинства заставили одного из самых крупных западных художников XX века Томаса Манна с благоговением назвать ее «святой литературой».

В Пушкине начало того реализма русской литературы, которому впоследствии выпала такая большая историческая судьба. Пушкин как бы вобрал в себя весь реализм русского народного взгляда на жизнь, его «живописный способ выражения и веселое лукавство ума», говоря словами самого поэта. Его поэзия дорога нам тем, что ничто человеческое ей не чуждо, потому что коммунистическое – это и есть человеческое, только не мнимое,   а подлинное, освобожденное от всего того, что мешает ему явиться во всей своей красе и жизненности.

Власть музы Пушкина над эстетическими вкусами и симпатиями миллионов людей всех поколений нашего общества так обширна и велика, что характеризовать ее можно, пожалуй, лишь при помощи слов, хотя и прикрепленных в последние годы исключительно к известным отрицательным явлениям, но совсем по-другому звучащих в данном случае, – культ Пушкина. Я не говорю: культ личности Пушкина, потому что его личность – это его поэзия и, наоборот, его поэзия – это его необычайная по силе творческого взлета личность.

И да будет жив этот светлый дух любви к поэзии Пушкина, ее благоговейного почитания среди нас как символ национальной гордости, как знак высокого достоинства народа – культ, последствия которого были и будут только благотворными и прекрасными.

В Х-ом общественном клубе с благотворительной целью давали бал-маскарад, или, как его называли местные барышни, бал-парей.
      Было двенадцать часов ночи. Не танцующие интеллигенты без масок - их было пять душ - сидели в читальне за большим столом и, уткнув носы и бороды в газеты, читали, дремали и, по выражению местного корреспондента столичных газет, очень либерального господина, - "мыслили".
      Из общей залы доносились звуки кадрили "Вьюшки". Мимо двери, сильно стуча ногами и звеня посудой, то и дело пробегали лакеи. В самой же читальне царила глубокая тишина.
      - Здесь, кажется, удобнее будет! - вдруг послышался низкий, придушенный голос, который, как казалось, выходил из печки. - Валяйте сюда! Сюда, ребята!
      Дверь отворилась, и в читальню вошел широкий, приземистый мужчина, одетый в кучерской костюм и шляпу с павлиньими перьями, в маске. За ним следом вошли две дамы в масках и лакей с подносом. На подносе была пузатая бутыль с ликером, бутылки три красного и несколько стаканов.
      - Сюда! Здесь и прохладнее будет, - сказал мужчина. - Становь поднос на стол... Садитесь, мамзели! Же ву при а ля три-монтран! А вы, господа, подвиньтесь... нечего тут!

Антон Чехов.

БЕЗЗАКОНИЕ

Совершая свою вечернюю прогулку, коллежский асессор Мигуев остановился около телеграфного столба и глубоко вздохнул. Неделю тому назад на этом самом месте, когда он вечером возвращался с прогулки к себе домой, его догнала бывшая его горничная Агния и сказала со злобой:

— Ужо, погоди! Такого тебе рака испеку, что будешь знать, как невинных девушек губить! И младенца тебе подкину, и в суд пойду, и жене твоей объясню...

И она потребовала, чтобы он положил в банк на ее имя пять тысяч рублей. Мигуев вспомнил это, вздохнул и еще раз с душевным раскаянием упрекнул себя за минутное увлечение, доставившее ему такую массу хлопот и страданий.

Дойдя до своей дачи, Мигуев сел на крылечко отдохнуть. Было ровно десять часов, и из-за облаков выглядывал кусочек луны. На улице и возле дач не было ни души: старые дачники уже ложились спать, а молодые гуляли в роще. Ища в обоих карманах спичку, чтобы закурить папиросу, Мигуев толкнулся локтем обо что-то мягкое; от нечего делать он взглянул под свой правый локоть, и вдруг лицо его перекосило таким ужасом, как будто он увидел возле себя змею. На крылечке, у самой двери, лежал какой-то узел. Что-то продолговатое было завернуто во что-то, судя на ощупь, похожее на стеганое одеяльце. Один конец узла был слегка открыт, и коллежский асессор, сунув в него руку, осязал что-то теплое и влажное. В ужасе вскочил он на ноги и огляделся, как преступник, собирающийся бежать от стражи...

— Подкинула-таки! — со злобой процедил он сквозь зубы, сжимая кулаки. — Вот оно лежит... лежит беззаконие! О, господи!

От страха, злобы и стыда он оцепенел... Что теперь делать? Что скажет жена, если узнает? Что скажут сослуживцы? Его превосходительство наверное похлопает его теперь по животу, фыркнет и скажет: «Поздравляю... Хе-хе-хе... Седина в бороду, а бес в ребро... шалун, Семен Эрастович!» Весь дачный поселок узнает теперь его тайну, и, пожалуй, почтенные матери семейств откажут ему от дому. О подкидышах печатают во всех газетах, и таким образом смиренное имя Мигуева пронесется по всей России...

После венчания не было даже легкой закуски; молодые выпили по бокалу, переоделись и поехали на вокзал. Вместо веселого свадебного бала и ужина, вместо музыки и танцев поездка на богомолье за двести верст. Многие одобрили это, говоря, что Модест Алексеич уже в чинах и не молод, и шумная свадьба могла бы, пожалуй, показаться не совсем приличной; да и скучно слушать музыку, когда чиновник 52 лет женится на девушке, которой едва минуло 18. Говорили также, что эту поездку в монастырь Модест Алексеич, как человек с правилами, затеял, собственно, для того, чтобы дать понять своей молодой жене, что и в браке он отдает первое место религии и нравственности.
      Молодых провожали. Толпа сослуживцев и родных стояла с бокалами и ждала, когда пойдет поезд, чтобы крикнуть ура, и Петр Леонтьич, отец, в цилиндре, в учительском фраке, уже пьяный и уже очень бледный, все тянулся к окну со своим бокалом и говорил умоляюще:
      - Анюта! Аня! Аня, на одно слово!
      Аня наклонялась к нему из окна, и он шептал ей что-то, обдавая ее запахом винного перегара, дул в ухо ничего нельзя было понять и крестил ей лицо, грудь, руки; при этом дыхание у него дрожало и на глазах блестели слезы. А братья Ани, Петя и Андрюша, гимназисты, дергали его сзади за фрак и шептали сконфуженно:
      - Папочка, будет... Папочка, не надо...
      Когда поезд тронулся, Аня видела, как ее отец побежал немножко за вагоном, пошатываясь и расплескивая свое вино, и какое у него было жалкое, доброе, виноватое лицо.
      - Ура-а-а! кричал он.
      Молодые остались одни.