«Земля родная, помни нас!»

(муз. Л. Афанасьева, сл. И. Шаферана).

Земля, родимая земля,
Ты столько горя повидала,
Но вековая боль твоя
Нас никогда не покидала.
Сынов не счесть, а ты одна,
И, став за правду жизни новой,
Мы возвратить, земля, сполна
Тебе свой долг готовы.

А если свой последний час
Нам повстречать в бою смертельном,
Земля родная, помни нас,
И всех, и каждого отдельно.
А если свой последний час
Найдем в бою смертельном,
Земля родная, помни нас,
И всех, и каждого отдельно.

Росинок россыпь на полях
В твоем названии, Россия.
Земля, родимая земля,
Ты нелегко сынов растила.
И за рассвет в твоей судьбе
Сражаясь в этот день суровый,
Мы возвратить, земля, тебе,
Мы возвратить тебе
Сполна свой долг готовы.

«Родина суровая и милая»

(муз. Л. Афанасьева, сл. В. Фирсова).

Родина суровая и милая
Помнит все жестокие бои.
Вырастают рощи над могилами,
Славят жизнь по рощам соловьи.
Дней военных грозные мелодии,
Радость или горькая нужда –
Все проходит, остается Родина,
То, что не изменит никогда.

С ней живут любя, страдая, радуясь,
Падая и поднимаясь ввысь.
Над грозою торжествует радуга,
А над смертью торжествует жизнь!

Мы прошли столетия с Россиею
От сохи до звездного крыла.
А взгляни – все так же небо синее,
И над Волгой так же даль светла.
И еще немало будет пройдено,
Коль зовут в грядущее пути.
Но светлее и чище чувства Родины
Людям никогда не обрети!

***

  Анатолий Иванов
  

Вечный зов
  

Том 1
  
  

Пролог

   В один из июньских дней 1908 года в следственной камере при Томской жандармерии находились двое - сам следователь господин Лахновский, человек лет тридцати пяти, с жирным тупым носом, и старший надзиратель Косоротов, мужчина неопрятной наружности, с выпирающими челюстями.

Части сценария, сохранившиеся в рукописи, опубликованы в книге: «Архив А.М. Горького, т. II, Пьесы и сценарии», Гослитиздат, М. 1941. Картины «Через двадцать лет», «Ещё через десять лет», «19 – 21-й год», «Бог и хлеб», «Голодный год», «Беспризорные», «Учителя» и «Начало конца беспризорщины» публикуются впервые.
По-видимому, к работе над сценарием М. Горький приступил в конце 1931 – начале 1932 годов.
Первоначальный вариант сценария обсуждался 14 мая 1932 года на собрании бывших беспризорных, ставших членами – работниками болшевской и звенигородской трудкоммун ОГПУ. Эта дата указана в записке, приложенной к стенограмме обсуждения, часть которой хранится в Архиве А.М. Горького. На полях стенограммы имеются отметки и неоднократно повторяющаяся запись рукою М. Горького: «Взять». При обработке сценария М. Горький учёл многие замечания, сделанные участниками совещания.

13 сентября 1932 года в «Известиях ВЦИК СССР» было сообщено: «Максим Горький написал сценарий художественного звукового фильма «Преступники». Вероятно, в сентябре 1932 года Горький заканчивал свою работу над сценарием. Однако некоторые сцены в последней части сценария даны только в виде заголовков.
В полном виде сценарий сохранился в двух машинописных копиях; одна из них имеет многочисленные исправления и вставки, сделанные рукой М. Горького; в другой – копии первой, – воспроизводящей все исправления и вставки первой, имеется небольшая правка автора. (Архив А.М. Горького).

    I
       "Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море.
       Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень...
       А по ущелью, во тьме и брызгах, поток стремился навстречу морю, гремя камнями...
       Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору и падал в море, сердито воя.
       Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях...
       С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень...
       Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты...
       Подполз он ближе к разбитой птице, и прошипел он ей прямо в очи:
       -- Что, умираешь?
       -- Да, умираю! -- ответил Сокол, вздохнув глубоко. -- Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо... Ты не увидишь его так близко!.. Эх ты, бедняга!
       -- Ну что же -- небо? -- пустое место... Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно... тепло и сыро!
       Так Уж ответил свободной птице и усмехнулся в душе над нею за эти бредни.
       И так подумал: "Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, все прахом будет..."
       Но Сокол смелый вдруг встрепенулся, привстал немного и по ущелью повел очами...
       Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье темном и пахло гнилью.
       И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы:
       -- О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я... к ранам груди и... захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!..
       А Уж подумал: "Должно быть, в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет!.."

   Замечательно дружное ваше приветствие, товарищи, позволяет мне думать, что вам приятно меня видеть. (Аплодисменты.) Вам приятно, а я счастлив тем, что вижу вас. Счастлив и потрясен.
       Все, что тут было вами сказано, все, что я о вас знаю, -- я с 1928 года присматриваюсь к тому, как переплавляет людей ГПУ, -- все это не может не волновать, не может не радовать, потому что видишь, как из года в год и те, кто воспитывает, становятся все более мощными, и те, кого воспитывают, становятся все более способными на великие дела.
       Прекрасное дело сделано вами, огромнейшее дело.
       В старину разбойники и купцы, которые тоже более или менее грабители и разбойники, часто повторяли такое двустишие из одной былины:
       
       В молодости много бито-граблено,
       Под старость надобно душа спасать.
       
       "Спасали душу" разбойники и купцы тем, что давали вклады на монастыри, строили церкви, дарили им колокола, иногда -- гораздо реже -- строили больницы.
       Вами, ударники Беломорско-Балтийского водного пути, тоже в прошлом было "бито-граблено", -- было, конечно, что греха таить! Но не так уж много. Любой капиталист Европы и Америки грабит больше, чем все вы, вместе взятые. Я не обижаюсь на вас за то, что вам не удалось быть капиталистами. Вы, конечно, понимаете, что не обижаюсь? Я счастлив тем, что вы стали героями труда.
       Что дали вы своим трудом стране Советских Республик, построив Беломорско-Балтийский канал?
       Канал этот будет иметь огромное экономическое значение в деле роста нашей материальной культуры, в деле обогащения страны.

Прошло двадцать лет с той поры, когда правительства европейских государств (и в их числе правительство русского царя) затеяли международную бойню. За четыре года этой небывалой бойни истребили, изуродовали свыше 30 миллионов отборно здоровых людей, распылили в воздухе и утопили в морях десятки миллионов тонн ценнейших металлов, сожгли множество деревень, разрушили города, ограбили так называемых «мирных жителей» и, между прочим, расстреляли десятки церквей, в которых попы всех стран перед войной умоляли бога «о благоденственном и мирном житии, здравии и спасении души», а во время войны – «о победе и одолении всякого врага и супостата». Факт расстрела буржуазными пушками «храмов божиих» совершенно определённо вскрывает активное и даже яростное участие христианской церкви в кровавых и гнусных распрях лавочников, – это единственный, хотя и ничтожный «положительный» результат войны, ибо он, вероятно, разрушил веру в бога тех рабочих и крестьян, которые ещё продолжали веровать в несуществующее, чтоб облегчить тяжести и горести своего реального существования рабов.

Повоевав четыре года, победив друг друга, лавочники Европы обнаружили, что настоящий «враг и супостат» оказался в России. Тогда лавочники-победители приказали генералам своим ограбить, истребить русских рабочих, крестьян, но последние, набив царским и европейским генералам толстые морды, выгнали их из России.

На протяжении многих веков «духовные вожди» буржуазии, её церковь, её школы непрерывно и красноречиво, искренно и лицемерно утверждали веру в творческие силы христианской, гуманитарной культуры ростовщиков, банкиров, фабрикантов, лавочников. Учили: веровать в бога, надеяться на лучшее будущее за гробом, любить ближнего, как самого себя. В поучениях этих хитроумие грамотных не всегда спекулировало в надежде на глупость невежд, ибо довольно часто «мыслившие о мире в целом, о тайнах жизни» – то есть о бесконечно разнообразных изменениях материи, основного вещества всех явлений жизни, – мужественно признавались, что они не видят смысла бытия. Другие мыслители, занимаясь исследованием социальных – трудовых и торговых – взаимоотношений людей, столь же мужественно утверждали, что как было, как есть, так и будет во веки веков и до конца мира. В общем же весь смысл умственной деятельности буржуазии всецело характеризуется словами «Коммунистического манифеста»: «Господствующими идеями любого времени были всегда лишь идеи господствующего класса».

Эти идеи – отличнейшие темы для комедии.

В тысячах церквей Европы буржуа всех её государств молились «единому христианскому богу»: «Мир – миров и твоему даруй!» В 1914 году немцы начали умолять его о помощи в благочестивом деле разгрома французов и англичан, а эти последние страстно умоляли того же бога помочь им уничтожить немцев. Существуй бог – трагикомическое положение его было бы глубоко смехотворно.

Но ни в небесах, ни на земле бытия божия не обнаружено, хотя он всё-таки якобы существует, и всемирное мещанство в гнусной, бесчеловечной политической практике своей притворяется верующим в доброжелательное отношение бога к фабрикации мещанами клеветы, лжи и всякой мерзости. Зам. бога на земле, папа римский, князь католической церкви, и отщепенцы её – еретики – епископы Кентерберийский, Йоркский, «духовные вожди» наиболее хитрого и лицемерного английского мещанства, опираясь на «святое имя его», проповедуют «крестовый поход» против Союза Советов, против страны, где строится социализм, цель которого объединить весь трудовой народ земли в единую силу для братской работы создания нового мира.

В эти дни по всему Союзу Советов кинематограф показывает остров Соловки. Фильм этот я видел в Ленинграде после того, как побывал в Соловках; съёмка сделана в 1926 году и уже устарела – в наше бурно текущее время даже и вчерашний день отталкивается далеко от сего дня.

Серое однообразие кино не в силах дать даже представления о своеобразной красоте острова. Да и словами трудно изобразить гармоническое, но неуловимое сочетание прозрачных, нежных красок севера, так резко различных с густыми, хвастливо яркими тонами юга; да и словами невозможно изобразить суровую меланхолию тусклой, изогнутой ветром стали холодного моря, а над морем – густо зелёные холмы, тепло одетые лесом, и на фоне холмов – кремль монастыря. С моря, издали, он кажется игрушечным. С моря кажется, что земля острова тоже бурно взволнована и застыла в напряжённом стремлении поднять леса выше – к небу, к солнцу. А кремль вблизи встаёт как постройка сказочных богатырей, – стены и башни его сложены из огромнейших разноцветных валунов в десятки тонн весом.

Особенно хорошо видишь весь остров с горы Секирной, – огромный пласт густой зелени, и в неё вставлены синеватые зеркала маленьких озёр; таких зеркал несколько сот, в их спокойно застывшей, прозрачной воде отражены деревья вершинами вниз, а вокруг распростёрлось и дышит серое море. В безрадостной его пустыне земля отвоевала себе место и непрерывно творит своё великое дело – производит «живое». Чайки летают над морем, садятся на крыши башен кремля, скрипуче покрикивают.

Пробежав от Петрозаводска на Кемь два-три перегона, наш поезд остановился, и тотчас под окнами вагона замелькали фигурки разнообразно одетых ребят. Командовала ими девушка невысокого роста, бойкая, с весёлым лицом и умненькими глазами.

– Ну, где же он? Почему не покажется нам? – требовательно покрикивала она, легко, точно мячик, подпрыгивая, стараясь заглянуть в окна. Речь шла обо мне, а девушка оказалась «вожатой» делегации пионеров Северного края. Они ехали «на слёт» в Мурманск. Вечером вся делегация, двенадцать милейших душ, пришла в наш вагон и часа три показывала нам «живую газету», шумовой оркестр, пела песни, декламировала. Всё это делалось очень искусно, с горячим увлечением, делалось как «своё», не возбуждая никаких мыслей о «выучке». Особенно выделялась своей явной талантливостью тринадцатилетняя девочка, бывшая «беспризорная». Обладая отличным слухом и уже неплохой техникой, она играла в «шумовом» на гитаре. Было ясно, что этой девочке есть чем ответить товарищам за их любовное отношение к ней. На барабане играл тоненький, курчавый мальчик, кажется – еврей, на треугольнике, должно быть, карел. Были карелки и среди пионерок. Мне интересно отметить различие национальностей только потому, что детей, видимо, уже не интересует это, для них уже не существует финнов, евреев, татар.

В 17 году, в Петрограде, около цирка «Модерн», после митинга, собралась на улице толпа разношёрстных людей и тоже устроила митинг. Преобладал в толпе мелкий обыватель, оглушённый и расстроенный речами ораторов, было много женщин – «домашней прислуги». Человек полтораста тесно сгрудились в неуклюжее тело, а в центре его – десяток солдат, они сердито покрикивали на одного из своих товарищей, рослого, бородатого, в железном котелке на голове, с винтовкой за острым плечом. Лицо у него простое, очень плоское, нос широко расплылся по щекам, синеватые глаза выпуклы. Железный котелок, приплюснув это лицо, сделал его немножко смешным. Правая рука – на загрязнённой и скрученной перевязи, но ладонь её свободна, и пальцы непрерывно шевелятся на груди, почёсывая дряхлую, вытертую шинель.

Когда на него кричало несколько голосов сразу, он молчал, прижимая левую ладонь к бороде, закрывая рот, а когда вокруг становилось потише, он, поглаживая ладонью приклад винтовки, говорил внятно, деловито и не волнуясь:

– Что же, я сам – крестьянин, только вижу, что рабочие понимают свой интерес лучше мужиков. И жалости к себе у рабочего меньше…

Начну с Курска, гнездилища рыцарей, прозванных в начале XX века «зубрами». Предок одного из этих зубров, черносотенца Государственной думы Маркова-Валяй, Евгений Марков, усердно прославлял курское рыцарство в своих романах «Курские порубежники», «Черноземные поля» и в автобиографической, неплохо написанной повести «Барчуки». Ещё более усердно защищал Евгений Марков феодальные права дворянства статьями в знаменитой газете «Новое время». Вообще этот курянин исполнял в русской истории роль капитолийского гуся, тревожно гоготал, предупреждая самодержавие царя о натиске сил, враждебных ему и дворянству.

В 91 году я видел, как на одной из улиц Курска солидный господин в поддёвке из чесунчи и в белой фуражке хлестал по щекам толстую даму в зелёном платье; дама стояла, прижавшись спиною к решётке сада, и, хватаясь руками в перчатках за решётку, молча покачивалась под ударами. Господин в чесунче бил её тоже молча и даже как будто неохотно. Одною ногой он попирал шляпу дамы, – носок сапога его был засунут в шляпу, как в галошу. Я спросил полицейского, который, усумнясь в подлинности моего паспорта, вёл меня в участок:

– Это что же такое?

– Не твоё дело, – ответил полицейский, но через несколько шагов объяснил:

– Он – мировой судья.

И завистливо вздохнул.

Из окон, сквозь цветы, осторожно выглядывали обыватели. На крыльце приземистого особняка стояла, облизывая губы, крупная девица с рыжеватой косой. Был тихий, «поэтический» вечер; вдали, за вокзалом, опускалось очень красное солнце, как будто садясь на платформу товарного поезда.

В 905 году, ночью, по улице Курска шла, взявшись за руки, толпа пьяных, человек полсотни, в средине её – два офицера в белых кителях. Часть толпы нестройно кричала что-то весёленькое, другая пыталась петь «Боже, царя храни». Сзади толпы двое вели под руки человека в халате и ночных туфлях; он горько и громко выл, рыдал. Слуга гостиницы задумчиво сказал:

– Добровольцев провожают на войну. Вчерась у аптекаря стёкла выбили… – Помолчав, он прибавил:

– У нас даже приезжие скандалят. От скуки всё, я думаю.

В те годы Курск был чистенький, уютный городок; он вмещал тысяч пятьдесят обывателей, и все они были такие сытые, ленивенькие, как будто все – дворяне. Город переполнял душный, жирноватый запах, в лавках поражало обилие колбас, ветчины, а на улицах – отсутствие детей. Может быть, поэтому город казался особенно тихим и скучным.

В Баку я был дважды: в 1892 и в 1897 годах. Нефтяные промысла остались в памяти моей гениально сделанной картиной мрачного ада. Эта картина подавляла все знакомые мне фантастические выдумки устрашённого разума, все попытки проповедников терпения и кротости ужаснуть человека жизнью с чертями, в котлах кипящей смолы, в неугасимом пламени адовом. Я – не шучу. Впечатление было ошеломляющее.

За несколько дней перед тем, как я впервые очутился в Баку, на промыслах был пожар, и над вышками, под синим небом, ещё стояла туча дыма, такая странно плотная, тяжёлая, как будто в воздух поднялось несколько десятин чернозёма. Когда я и товарищ мой Фёдор Афанасьев, шагали по песчаной дороге, жирно пропитанной нефтью, подходили к Чёрному городу и я увидел вершины вышек, воткнувшиеся в дым, мне именно так и показалось: над землёй образована другая земля, как бы второй этаж той, на которой живут люди, и эта вторая земля, расширяясь, скоро покроет небо вечной тьмой. Нелепое представление усилилось, окрепло при виде того, как из одной вышки бьёт в тучу дыма фонтан чёрной грязи, точно землю стошнило и она, извергая внутреннее своё, расширяет дымно-масляную крышу над землёй.