Часть 1
Продолжение
С еще большим успехом некоторые из подсудимых разыграли роль кающихся, когда вели частные беседы с доктором Джильбертом. Франк, например, в последние дни процесса разразился перед ним такой тирадой:
— Пройдут века, и народ спросит: боже мой, как могло все это случиться? Вы не можете назвать это просто преступлением — преступление слишком мягкое слово... Воровство — преступление. Убийство человека — преступление. А это? Это просто не укладывается в голове! Система массовых убийств. Две тысячи жертв в день. Золотые зубы и кольца — в имперский банк, волосы — для матрацев! Боже мой! И все это было приказано одним дьяволом, который появился в человеческом облике...
Франку вторил Шпеер:
— Я видел, как вся страна была в отчаянии и как убивали миллионы людей из-за этого маньяка...
Сохранились для потомства и доверительные высказывания перед Джильбертом Функа:
— Среди нас не найдется ни одного человека, который мог бы избежать моральной ответственности за все это. Я уже говорил вам, как меня мучили угрызения совести, когда я подписывал законы о передаче еврейской собственности в собственность немецкого государства... Все виновны!
А вот к какому выводу пришел Дениц, утверждавший в первые дни процесса, что обвинительное заключение является «типичным американским юмором»:
— Я негодовал, узнав, что меня привезут на процесс, потому что ничего не знал об этих зверствах. Но сейчас, когда я заслушал все показания, узнал о двурушничестве и всех грязных делах на Востоке, я удовлетворен тем, что здесь пытаются выяснить корень этих злодеяний.
В таком же духе высказался и Папен:
— Я охотно готов принять свой приговор как жертву на алтарь дела разоблачения гитлеровского режима перед немецким народом. Немецкий народ должен знать, как его предавали, и он должен также помочь стереть с лица земли последние остатки нацизма...
Все эти признания вспомнились мне в связи с оголтелой кампанией против Нюрнбергского процесса, которая ведется сегодня в Западной Германии с целью реабилитации нацистов, находящихся на службе у Бонна. Ведь даже Франк и Ширах, Дениц и Папен не посмели подвергнуть сомнению достоверность собранных Международным военным трибуналом доказательств виновности нацизма в тягчайших преступлениях против человечества.
И все-таки нельзя согласиться с теми представителями трибунала от западных держав, которые пытались объяснить эти признания подсудимых следствием их психологического надлома и раскаяния. Один американец как-то даже упрекнул меня:
— Нет, майор, вы, русские, слишком прямолинейны и недоверчивы. Для вас, если это нацист, то уже этим все сказано, раз и навсегда.
Вместо ответа я предложил ему прочесть протокол допроса Франка в суде и показать хоть одно место, где он признает тяжкие преступления, совершенные им лично.
Был конец рабочего дня. Мы взяли стенограмму. В ней зафиксировано отношение Франка к документам, предъявленным советским обвинителем Л. Н. Смирновым. Документы — бесспорные. Это собственноручные кровавые резолюции подсудимого, выдержки из его речей и дневника.
В январе 1940 года на совещании в Варшаве Франк с циничной откровенностью заявил:
— Пятнадцатого сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года я получил задание принять на себя управление завоеванными восточными областями и чрезвычайный приказ беспощадно разорять эту область, как территорию войны и как трофейную страну. Сделать ее грудой развалин...
Через несколько лет он уже подводит итог этой своей деятельности. 2 августа 1943 года, выступая на приеме функционеров нацистской партии в Кракове, Франк утверждает:
— Мы начали здесь с трех с половиной миллионов евреев. Сейчас от них осталось лишь несколько человек. Все другие, скажем мы когда-нибудь, эмигрировали...
Но на суде он юлит, валит все это на Гиммлера и Кальтенбруннера. Франк признает только факты. Преступления действительно совершены. Они чудовищны и по характеру, и по масштабам. Однако Франк тщится доказать, что лично он не причастен к их совершению, хотя и испытывает «чувство глубокой виновности», поскольку был членом германского правительства.
Если поверить Франку, то все беды Германии, всех ее режимов, включая и гитлеровский, проистекают из характера немецкого народа.
— Вы знаете, — говорил он Джильберту, — варварство, видимо, характерная расовая черта немцев. Иначе как можно объяснить, что Гиммлер заполучил в свое распоряжение столько людей для исполнения своих преступных приказов.
А в другом случае Франк попытался «углубить» эту свою мысль:
— Мы, немцы, мы все грабители. Не забывайте, что немецкая литература началась с «Разбойников» Шиллера. Вам никогда не приходило это в голову?..
К какой только чуши не прибегал Франк, стремясь переложить ответственность за преступления гитлеризма на весь немецкий народ.
— Вы знаете, доктор, — с серьезным видом уверял он Джильберта, — немецкий народ действительно женственен в своей массе. Мы, пожалуй, должны говорить не «дас фольк», а, скорее, «ди фольк». Он такой эмоциональный, такой непостоянный и так зависит от настроения и окружения, так поддается внушению, так преклоняется перед мужеством. Вот в этом, герр доктор, и заключается секрет гитлеровской власти. Гитлер встал, начал бить кулаками по столу и кричать: «Я мужчина, я мужчина, я мужчина...» Он так долго кричал о своей силе и решимости, что народ подчинился ему. Нельзя сказать, что Гитлер изнасиловал немецкий народ. Он соблазнил его...
Франк, конечно, был далек от того, чтобы объяснить то главное, что действительно обеспечило Гитлеру господство над немецким народом. Он не сказал, что нацистская партия пришла к власти не потому, что за нее голосовало большинство немецких избирателей, а в результате лишь порочного союза господ из Рура с нацистскими заговорщиками и прусскими милитаристами. Но об этом очень правильно заметил на процессе один из обвинителей:
— Если бы германский народ добровольно принял нацистскую программу, не понадобились бы штурмовые отряды, созданные в первый же день после прихода этой партии к власти, не понадобились бы концентрационные лагеря, гестапо, которые были организованы сразу же после того, как государственная власть перешла в руки нацистов...
К теме о национальных чертах германского народа не раз возвращался и Геринг. В беседе с тюремным врачом он пробовал даже острить по этому поводу:
— Если перед вами один немец, то это наверняка порядочный человек, два немца — это уже банда, а трое — обязательно вызовут войну.
Конечно, ни Геринг, ни Франк не склонны были признать, что нацистская пропаганда годами дурманила немецкий народ, отравляла его душу ядом ненависти к другим народам, воспитывала в нем чванливое чувство «избранной расы», развязывала темные инстинкты, звала к легкой жизни «господ», на которых должны работать «низшие расы».
Было бы, однако, несправедливым умолчать здесь о том, что некоторые из подсудимых понимали всю несуразность позиции Франка и Геринга, всю неуклюжесть их попыток переложить личную ответственность за содеянные преступления на германский народ в целом. Вечером 26 января 1946 года Папен рассказывал Джильберту:
— Розенбергу случилось сегодня гулять вместе со мной во дворе. Обычно я не разговариваю с ним, потому что у нас нет ничего общего, но случилось так, что мы вышли в одно время. Мы стали говорить о вчерашнем выступлении французского обвинителя — о пытках и других зверствах. Розенберг вдруг невинно сказал мне: «Не понимаю, как немцы могли делать подобные вещи». И вы знаете, что я ему ответил? Я сказал, что хорошо могу это понять. И добавил: вы и ваша нацистская философия, ваши понятия морали просто разрушили все нормы нравственного поведения. Ничего нет удивительного в том, что результатом всего этого явилось подобное варварство.
Папен, конечно, не так глуп, чтобы отрицать или хотя бы замалчивать отвратительную роль, какую играли пропаганда и философия нацистов в моральной подготовке нацистских преступлений. Но тщетно было бы ожидать от него признания личной вины за это, исповеди о том, какие он сам приложил усилия для того, чтобы стали возможны в Германии и Гитлер, и Розенберг, и вся их человеконенавистническая философия.
Так же действовали и другие «признававшиеся» подсудимые.
Шпеер говорил о маньяке Гитлере. Он даже поведал суду, что к концу войны втайне готовил убийство фюрера, чем вызвал бурю лицемерного негодования у Геринга. Но у Шпеера не хватило духу признать, что именно он отдавал все свои силы и способности развитию военного производства, привлечению для этого в массовых масштабах миллионов рабов, угнанных из других стран.
Дениц возмущался «грязными делами на Востоке», но при этом не вспомнил на суде о своих личных приказах «топить без предупреждения» торговые суда и расстреливать несчастных моряков, плавающих в воде и пытающихся спастись. Он умолчал о том, как готовил кадры морских пиратов (среди них оказался и нынешний командующий западногерманским флотом адмирал Ценкер), требуя, чтобы каждый из них был «образцовым национал-социалистом». Характерно и другое: именно Дениц через десять лет после Нюрнберга, отбыв наказание, выпустит книгу, обливающую грязью не гитлеровский режим, а тот самый Восток, о котором он «скорбел» на скамье подсудимых. И совсем не случайно боннские реваншисты изберут его впоследствии президентом германского союза моряков, готовящего новые грязные дела.
Функ проливал крокодиловы слезы по поводу конфискации еврейской собственности, но забыл сообщить суду (за него это сделали другие), что сам он получил из конфискованных ценностей полмиллиона марок в виде дотации от фюрера.
И еще в одном были едины подсудимые: в своем стремлении свалить с себя ответственность на покойников — Гитлера, Гиммлера, Гейдриха, Геббельса, Лея, Больше всего, конечно, на Гитлера. Даже Геринг, старавшийся казаться по отношению к Гитлеру лояльным, всякий раз, как только доходило до обвинений в собственный адрес, пытался поскорее спихнуть все на обожаемого фюрера.
Кейтель, как мы это еще увидим, сетовал на то, что Гитлер сам покончил с собой и оставил их одних перед судом. Он расценивал самоубийство Гитлера как проявление трусости. К этой теме часто возвращались и другие подсудимые.
Тогда Геринг попробовал объяснить своим «коллегам», почему фюрер поступил так и что, собственно, ускорило этот акт. Геринг рассказал, что было с Гитлером, когда ему показали однажды фотографию «оскверненного дуче». Фотография запечатлела мертвого Муссолини лежащим в канаве вместе со своей любовницей. Взглянув на эту карточку, Гитлер забегал взад и вперед, руки его дрожали. Он стал истерично кричать, что никогда не сдастся врагу и что ни один «злой немец» не получит возможности осквернить его тело.
Весьма симптоматично, что Гитлер заговорил при этом о «злых немцах». Фюрер боялся немецкого народа, боялся его гнева. С каждым днем, приближавшим неотвратимую катастрофу, он все отчетливее сознавал, что и немецкий народ предъявит ему свой счет за чудовищные преступления.
Если я сегодня вспомнил об этом и воспроизвожу здесь кое-что из того, что говорилось подсудимыми о Гитлере во время Нюрнбергского процесса, то причиной здесь является одно-единственное обстоятельство: в своей проповеди всепрощения нацизма западногерманские реваншисты дошли до реабилитации даже самого Гитлера. С каждым днем на книжный рынок поступают новые и новые панегирики в честь его. Среди авторов этой дурно пахнущей стряпни и казенные прусские историки, и вчерашние гитлеровские генералы, и личный шофер Гитлера Эрих Кемпка, и его личный секретарь Альберт Цоллер, и даже камердинер Краузе. Полубогом выглядит Гитлер в этих книгах.
А в Англии вышла книга под названием «Стратегия Гитлера», в которой до небес превозносится его военный гений. С Наполеоном сравнивает Гитлера и западногерманский вице-адмирал Курт Асман.
А вот что пишет о вожаке нацистов довольно известный западногерманский историк Вальтер Герлиц: «Адольф Гитлер является личностью мирового масштаба. Он изменил карту мира больше, чем любой европейский правитель до него». Чем только не умиляется Герлиц! Его растрогали до слез и спартанский образ жизни Гитлера, который так контрастировал с пиршествами Геринга и других близких фюреру лиц, и то, что Гитлер «способствовал преодолению классовой борьбы», за что якобы его любили немецкие рабочие. Ну и, конечно, Герлиц снимает с Гитлера ответственность за поджог рейхстага, а равно и за многие преступления против германского народа.
Читая эти и подобные им панегирические высказывания о Гитлере, невольно припоминаешь слышанное о нем от подсудимых в Нюрнберге. А уж они-то лучше знали Адольфа Гитлера, чем те, кто пытается обелить его задним числом.
Ганс Франк, юрист по профессии, начавший свою карьеру с защиты Гитлера в суде после провала мюнхенского путча, тот Ганс Франк, который был министром юстиции в гитлеровском правительстве, а затем рьяно и жестоко проводил в жизнь гитлеровскую политику в оккупированной Польше, — этот самый Франк писал в камере Нюрнбергской тюрьмы:
«Кем был Адольф Гитлер? Государственным деятелем? Но ведь он лишил государство всех его существенных институтов, таких, как законные права граждан, конституция, основы администрации, и, наконец, подорвал империю при помощи войны.
Был ли он партийным деятелем? Но он систематически подрывал свою собственную программу, обесценивал ее идеи и сделал партию инструментом своей политики.
Он любил называть себя артистом, меценатом искусства, но он подавлял и мешал развитию подлинного искусства. Можно спрашивать без конца, но отвечать можно только «нет», потому что он постоянно разрушал то, что однажды создавал».
И, отмечая далее, что Гитлера часто называли гигантом, Франк уточняет: «Да, он был гигантом, но гигантом разрушительного происхождения».
Вновь и вновь возвращаясь к характеристике Гитлера и в официальных высказываниях на Нюрнбергском процессе, и в интимных беседах с доктором Джильбертом, Франк все время подчеркивал: «Гитлер представлял дух дьявола на земле».
Франк признавал:
— Вначале я был в союзе с этим дьяволом. В последующие годы узнал, каким Гитлер был в действительности — бесчувственным, жестоким, безумным психопатом. Его так называемый очаровывающий взгляд был не чем иным, как взглядом психопата. Он руководствовался чистым примитивизмом, упрямым и необузданным самомнением...
Вряд ли кого-нибудь могла обмануть манера этой критики, стремление Франка и других подсудимых говорить о Гитлере так, как будто сами они люди посторонние, люди, имеющие право возмущаться Гитлером наравне с его искренними противниками. Но здесь суть не в этом. Здесь мне хочется сконцентрировать внимание читателя на том, что думали о Гитлере и как оценивали его те, кому довелось тесно общаться с ним на протяжении многих лет.
Франк был не единственным «критиком» Гитлера. Довольно красочно отзывался о своем недавнем кумире и бывший руководитель гитлеровской молодежи Бальдур фон Ширах. Он неоднократно заявлял, что Гитлер был «фанатиком и полуобразованным человеком», «бесчеловечным тираном». Главарь «Гитлерюгенда» даже предлагал союзным властям созвать в Бухенвальде всех лидеров германской молодежи и позволить ему лично выступить перед ними с разоблачением преступной натуры Гитлера. А когда обвинители цитировали в суде речь фюрера на секретном совещании 5 ноября 1937 года, речь, в которой Гитлер провозгласил программу завоевания мирового господства, тот же Ширах отозвался о ней, как о «концентрированном политическом сумасшествии». Франк же зловеще заметил тогда:
— Подождите только до тех пор, пока немецкий народ сам ознакомится с этим документом и увидит преступное дилетантство, с помощью которого фюрер решал его судьбу.
А Шахт? Этот о Гитлере говорит такое, что Геринг, еще и еще раз демонстрируя свое лицемерие, затыкал уши.
Один перед другим изощрялись подсудимые в подыскании своему вчерашнему кумиру самых нелестных эпитетов. Но при всем этом никто из них не заикнулся, что действия фюрера — это их собственные действия, что это они создали его, курили ему фимиам, наделяли эту преступно-неврастеническую личность неограниченной властью, сами разжигали в нем ненависть и вселяли в него чувство страха.
Такая весьма существенная деталь не могла, разумеется, ускользнуть от внимания обвинителей. Они не оспаривали, что на Гитлера и Гиммлера падает огромная доля ответственности, однако вполне резонно указывали:
— Гитлер не унес всю вину с собой в могилу. Вся вина не окутана саваном Гиммлера.
* * *
Нетрудно представить, какой ужас охватил бы скамью подсудимых, если бы вдруг открылась дверь и в зал вошел Адольф Гитлер. Но, увы, он покончил с собой, исчез из мира таким же, как жил, — демагогом и лжецом, оставив в качестве официальной версии сообщение о том, что «погиб в бою».
Нетрудно вообразить, что произошло бы с подсудимыми, если бы перед ними встал Генрих Гиммлер с кипой досье под мышкой. Увы, и это было невозможно...
История знает немало политических судебных процессов. И эти процессы нередко являлись строгим экзаменом для определения духовных качеств политических деятелей, когда они оказывались в критической ситуации, часто перед лицом смерти. История с исключительной яркостью раскрыла тот несомненный факт, что поведение политических деятелей на таких процессах прямо зависело от характера и целей всей предшествующей деятельности этих людей. Глубокая идейность, преданность интересам народа, сознание исторической справедливости своей миссии рождали самоотверженность, принципиальность, бесстрашие и сплоченность перед лицом суда, который в таких случаях являлся лишь юридической маскировкой расправы со стороны врага.
Нюрнбергский процесс дал возможность всему миру познать подлинное лицо нацистских лидеров. Никто из них не решился открыто выступить в защиту подлого дела, которому они столько лет служили. Никто не посмел отрицать страшных преступлений, учиненных именем «третьей империи». В трибунале они вели себя, как типичные уголовные преступники, имеющие за плечами не одну судимость: схваченные с поличным, отрицали свое участие в содеянном, валили на мертвых и на соседей по скамье, делали все, чтобы спастись.
Говорят, что близость смерти облагораживает. Очевидно, не всех и не всегда. Эти шли к эшафоту, как жили: думая только о себе, ненавидя всех, даже тех, кто шагал с ними плечом к плечу в дни власти, в дни побед.
Вот их ввели первый раз в зал суда. Геринг садится, укутавшись в тюремное одеяло, локтем опирается на барьер и закрывает рукой лицо. Какие мысли роятся в его голове? Может быть, он вспоминает, что однажды уже был в суде, и, собственно, не так уж давно, всего двенадцать лет назад. Но как все переменилось с тех пор. Тогда он являлся премьером прусского правительства, президентом рейхстага, а на скамье подсудимых сидел Георгий Димитров со своими товарищами-коммунистами, Это был процесс, где преступники обрядились в тогу обвинителей, а противостоял им политический деятель, воплощавший идею свободы, справедливости и человеческого достоинства.
Димитрову и его друзьям предъявляли нелепое обвинение в поджоге рейхстага. Он, Геринг, знает это лучше всех. Ведь рейхстаг был сожжен по его личному приказу. Этот поджог должен был послужить удобным предлогом для расправы с инакомыслящими и представить гитлеровцев в глазах мирового общественного мнения «защитниками западной цивилизации против большевистских экстремистов». Но в действительности Герингу в пору было защитить самого себя. А наступал посаженный на скамью подсудимых большой политический деятель Г. М. Димитров, который отлично понимал, что пожар рейхстага может стать (и действительно стал) мировым пожаром. Димитров защищал не столько себя, сколько общественные идеалы, ради которых жил.
— Я здесь не должник, а кредитор! — смело заявил он нацистскому суду 31 октября 1933 года.
А через месяц, 28 ноября, он же сказал:
— Мы находимся на политическом процессе. Поэтому должны быть до конца уяснены политическая подоплека и политический характер вопроса. Они хотели политического процесса, они получат политический процесс, но уж до конца: «Коль война, так по-военному!»
Вспомнив об этом, Герман Геринг мог бы сравнить теперешнее свое поведение и поведение своих коллег с поведением того, другого. И перед судом, и в ходе суда... Но, как видно, он избегал таких сравнений. В очень уж невыгодном свете предстал бы рейхсмаршал перед самим собой.
Нацистские лидеры понимали, что и без судебного процесса у них нет в перспективе ничего хорошего. Тем не менее они пуще смерти боялись открытого суда. Первый шаг их адвокатов состоял в том, чтобы не допустить процесса. Об этом же хлопотал и сам Герман Геринг. В беседах с американцами он горячо доказывал, что не нужно никакого суда, что США гораздо лучше достигнут желаемых результатов, договорившись с ним, Герингом. И сам он, и другие военные преступники явно страшились луча судебного прожектора, который вскроет всю мерзость их жизни и политики.
В 1933 году в Лейпциге Герман Геринг, выступавший как свидетель против Димитрова, слышал кредо обвиняемого:
— Я защищаю свои идеи, свои коммунистические убеждения. Я защищаю смысл и содержание своей жизни.
А что мог сказать в Нюрнберге сам Геринг? Что могли защищать его сообщники? О каких идеях могла идти речь после Освенцима, Дахау, Треблинки, после миллионов убитых и замученных по их приказам людей, после того, как в сейфах имперского банка обнаружены золотые коронки с зубов растерзанных жертв? Кто из двадцати подсудимых в Нюрнберге осмелился бы встать и сказать, что он здесь «не должник, а кредитор»? Кто из них посмел бы открыто защищать национал-социализм? Разве подсудимые в Нюрнберге не пытались уверить трибунал, что они даже не читали розенберговского «Мифа XX столетия», а потому не могли разделять взглядов этого «сумасшедшего философа»? Ведь это же Геринг на вопрос советского обвинителя Р. А. Руденко, согласен ли он с расовой теорией, ответил:
— Я лично не считаю ее правильной.
А Роберт Лей, который с упорством маньяка и жестокостью варвара проводил расовую политику в Германии, писал в своем «Завещании»:
«Антисемитизмом мы нарушили основную заповедь... Антисемитизм исказил нашу перспективу. Конечно, трудно признаться в собственных ошибках, но все существование нашего народа стоит под вопросом, и мы, национал-социалисты, должны иметь силу отречься от антисемитизма. Мы должны объявить юношеству, что это была ошибка... Закоренелые антисемиты должны стать первыми борцами за новую идею. Они должны найти в себе силу побороть себя и должны указать путь своему народу».
Не в большей мере «защищал» в Нюрнберге расовую политику и Ширах. Разве не он просил дать ему микрофон и позволить прокричать на всю Германию, что фашизм яд для народа? Разве не Ширах, всю свою жизнь исповедовавший расовую религию, заявил на процессе, что «каждый немец, который после Освенцима еще придерживается расовой политики, является виновным»? И разве не Ганс Франк истерически клялся в Нюрнберге, что «пройдут тысячелетия, а позор Германии не изгладится из памяти народов»?
Георгий Димитров, отвергая обвинение, сказал:
— Коммунисты не поджигали рейхстага. Они не могли совершить это преступление, так как оно совершенно противоречит их политическим принципам. Коммунисты — не поджигатели, не заговорщики, не авантюристы.
А кто из двадцати подсудимых нацистов мог нечто подобное сказать в Нюрнберге после того, как стали известны «план Отто», «план Грюн», «план Барбаросса»? После того, как гитлеровский генерал Каммхубер (тот самый, который стал впоследствии командующим военно-воздушными силами ФРГ) провокационно бомбил немецкий город Фрейбург, чтобы дать нацистам предлог для разрушения с воздуха мирных городов за пределами Германии? После немецкой провокации в Глейвице, явившейся кровавой увертюрой второй мировой войны? Никто конечно!
Разоблачив преступную нацистскую инсценировку с поджогом рейхстага, Димитров предъявил суду ряд требований: об оправдании невиновных, о привлечении к ответственности истинных виновников поджога и т. д. Председатель суда иронически заявил тогда:
— Эти ваши так называемые предложения суд при обсуждении приговора будет иметь в виду.
В ответ последовала быстрая и точная, как удар меча, реплика Димитрова:
— Наступит время, когда такие требования будут выполнены с процентами.
И вот это время наступило. В Нюрнберге — городе нацистских партейтагов и шабашей, собрался Суд народов. Банда уголовных преступников, с помощью политических отмычек вломившаяся на авансцену истории, попала туда, куда ей надлежало попасть. Настал час, когда долги надо было оплатить с процентами.
На Лейпцигском процессе Г. М. Димитров смело бросил в лицо нацистской клике:
— Фашизм лжет, убивает, подстрекает к войне и преследованиям людей... Вы стоите перед мировым судом! Вас судят все, и вы должны ответить за свои преступления.
И вот они почувствовали наконец тяжелую длань этого неотвратимого суда. Пришло время защищаться. Но как они защищались? Их защита являла собой картину полной безыдейности.
Геринг, например, утверждал, что он якобы приложил все усилия, чтобы не допустить войны с Польшей, и поэтому за спиной Риббентропа вел переговоры с англичанами через своего посредника шведского инженера Далеруса. Он даже показал, что его сосед по скамье подсудимых Риббентроп, неожиданно узнав о переговорах, готовил аварию самолета, на котором Далерус по заданию Геринга вылетал в Лондон.
Защитник Гесса утверждал, что миролюбие его клиента зашло так далеко, что он, рискуя жизнью, накануне нападения Германии на СССР сам полетел в Англию. Пройдет много лет, и шведские неонацисты, «поверив» в эту версию, представят Гесса к Нобелевской премии мира.
Да и Геринг поделился с трибуналом тем, что он тоже будто бы резко выступал против нападения на СССР в 1941 году. Но Шахт не замедлил опровергнуть его, заявив, что ушел в отставку, не считая возможным далее сотрудничать с этим человеком, решившим ввергнуть Германию в пучину большой войны.
Отставка! Все они старались убедить суд, что, понимая несправедливость политики Гитлера, неоднократно просили фюрера уволить их в отставку. Статс-секретарь Ламмерс подтвердил, что Розенберг просился в отставку. Франк требовал того же. Иодль вспомнил, а Кейтель засвидетельствовал, что он тоже просил об освобождении «от занимаемого поста» и назначении на должность командира горнострелковой дивизии. Похвастался Иодль и тем, что сумел заставить Геббельса отказаться от попытки открыто денонсировать Женевскую конвенцию. А Функ причитал, что, оставаясь в своем доме один на один с женой, он говорил ей, что «лучше было бы бросить все это дело, переехать в маленькую трехкомнатную квартирку и жить спокойно». Розенберг же усиленно требовал, чтобы нашли его докладную записку на имя Гитлера, где он решительно протестовал против зверств в отношении советских военнопленных.
На процессе все они самым бесстыдным образом интриговали друг против друга.
Я замечал, что подсудимые во время перерывов образовывали небольшие группки и состав этих групп почти никогда не менялся. Например, в группе Геринга нельзя было видеть Шахта, как никогда к группе Риббентропа не примыкал Нейрат. Не случалось и такого, чтобы Штрейхер беседовал с Герингом, а Шахт с Кальтенбруннером или Риббентропом.
Профессия юриста, положение судьи военного трибунала, а одно время и адвоката в московских судах не раз давали мне возможность наблюдать картину самых разных, подчас скандальных, разногласий на скамье подсудимых по групповым делам. До поры, до времени, будучи объединены единой целью и выгодой, единым атаманом, они подавляли в себе или атаман подавлял в них назревавшие конфликты. Когда же банда оказывалась изловленной и представала перед судом, то от былой «общности» и «верности» чаще всего не оставалось и следа.
В Нюрнберге было то же: преступное правительство крупнейшей западноевропейской державы, заняв подобающее ему место на скамье подсудимых, сразу обнаружило нравы матерых уголовников.
В самом деле, почему на протяжении всего процесса не разговаривали между собой Герман Геринг и Юлиус Штрейхер? Разве их разделяли какие-то разногласия политического характера? Разве Штрейхеру не понравилось поведение Геринга в «ночь длинных ножей», когда по приказу «этой свиньи», как деликатно выразился Штрейхер, летели десятки голов непокорных? Отнюдь нет. Штрейхер был горд тогда «бесстрашием и решительностью» «толстого Германа». Но, может быть, в таком случае Герингу претила Штрейхерова «теория» антисемитизма? Напротив, Геринг имел все основания высоко оценить «теоретические заслуги» Штрейхера, положившего столько сил, чтобы обосновать необходимость «окончательного решения еврейского вопроса». Ведь Герман Геринг нажил десятки миллионов марок на так называемой «аризации» еврейской собственности, проще говоря, на ограблении евреев.
Но так уж случилось, что один из «идейных» вождей национал-социализма, и особенно антисемитизма, попал в пренеприятную историю. На него пожаловались Гитлеру. Пожаловались не евреи, против которых он уже в 1938 году устраивал погромы, а чистокровные белокурые арийцы. Оказывается, партейгеноссе Штрейхер имел пристрастие к малолетним арийским девочкам, растлевая их по мере своих сил и возможностей. Для проверки многочисленных заявлений по этому скандальному факту Гитлер назначил комиссию во главе с Герингом. Факт подтвердился, и вконец скомпрометированного гаулейтера пришлось сместить с его тюрингского поста. Тем более что это давало ему возможность полностью сосредоточиться на дальнейшей разработке антисемитизма. Гитлеровская Германия готовилась к войне, и «труды» Штрейхера были весьма кстати.
Но сам-то Штрейхер затаил с тех пор глубокую ненависть против «кокаиниста», а заодно и «откровенного грабителя» Геринга. Штрейхера душила злоба от одной мысли, что на него, ветерана нацистской партии, отважился поднять руку этот «выскочка и карьерист Геринг».
Вот, оказывается, почему, угодив вместе на скамью подсудимых, они даже не здоровались.
А что разделяло с Герингом Шахта? По какой причине они за все десять месяцев процесса не обмолвились ни единым словом? Ведь пока Шахт был у власти и в большом фаворе у Гитлера, отношения между ними казались более чем лояльными. Шахт высоко ценил организаторские способности толстого Германа, во многих своих делах встречал с его стороны всяческую поддержку и сам искренне отдавал Герингу весь свой опыт финансового чародея международного класса. Но перед самой войной между «толстым Германом» и «финансовым чародеем» пробежала черная кошка. Властолюбивый и жадный, Геринг не захотел терпеть, чтобы кто-нибудь кроме него руководил экономикой страны. Он ценил Шахта. Оба они били в одну точку — скорее перевооружить Германию, скорее приблизить день, когда можно будет бросить полчища вермахта на соседние страны. Это их объединяло. Однако личное соперничество, взаимная зависть этих двух гитлеровских министров оказались настолько сильными, что привели к взрыву, отбросившему Шахта и возвысившему Германа Геринга.
Вот, оказывается, почему в ходе Нюрнбергского процесса я ни разу не видел их рядом, зато часто слышал о нелестных эпитетах, отпускавшихся одним в адрес другого.
На скамье подсудимых сидели матерые волки, и вели они себя по-волчьи.
Вспоминается одна сценка. Шеф гитлеровского гестапо Эрнст Кальтенбруннер перед началом процесса заболел и потому не присутствовал на первых заседаниях суда. Только 10 декабря 1945 года его привели на скамью подсудимых. Очевидно, пресса была заблаговременно уведомлена об этом. Кинооператоры и фотокорреспонденты приготовились снимать Кальтенбруннера. Внимание всех присутствовавших в зале суда сосредоточилось на скамье подсудимых. Кальтенбруннер широким жестом приветствовал своих друзей, но со скамьи подсудимых повеяло холодом, как будто морозный воздух ворвался через открытую дверь. Кальтенбруннер протянул руку Иодлю, который находился ближе всех к нему. Тот демонстративно отвернулся. Неожиданно и все другие подсудимые стали смотреть в противоположную сторону.
Охрана указала Кальтенбруннеру, что он должен сесть между Кейтелем и Розенбергом. Пока тот усаживался, Кейтель старался казаться очень занятым. Кальтенбруннер подал ему руку, но Кейтель уклонился от рукопожатия и завел ничего не значащий разговор с американским врачом.
Кальтенбруннер повернулся к Франку, но и этот не пожелал обменяться с ним приветствием. Франк уткнулся носом в книгу и заскрипел зубами.
Кальтенбруннер обращается к адмиралам Редеру и Деницу, однако и они не скрывают своего нежелания разговаривать с кровавым палачом. Проглотив обиду, некогда всесильный шеф гестапо обращается к своему защитнику, протягивает и ему руку. Она, однако, опять повисает в воздухе. Защитник тоже воздерживается от рукопожатия, хотя разговаривает со своим клиентом очень вежливо.
Люди, наблюдавшие все это со стороны, еще не подозревали, что именно в тот момент зарождался новый миф, который получил затем исключительно широкое распространение, — миф о непричастности остальных подсудимых, и в особенности германского генералитета, к зверствам и насилиям, чинившимся гестаповцами во время второй мировой войны. Отворачиваясь от Кальтенбруннера, Кейтель и Иодль, Редер и Дениц хотели тем самым заявить, будто они никогда не имели и не хотят иметь ничего общего с кровавыми потехами гестапо и СС. Господа генералы и адмиралы как бы сказали судьям:
«Хотите верьте, хотите нет, но мы даже здороваться с этим гестаповцем не можем. Преступления, конечно, совершались и в Германии, и на оккупированных территориях, однако не германским генералитетом. Его репутация всегда была чище снега альпийских вершин».
Пройдет, правда, несколько месяцев, и тот же Кейтель, тот же Иодль, те же Дениц и Редер под давлением неопровержимых документов вынуждены будут до конца раскрыть фарисейский характер сцены, которую они разыграли 10 декабря 1945 года. Придет время, и сам Кальтенбруннер скажет многое такое, отчего придет в смятение вся скамья подсудимых. Он еще покажет, что не следует другим господам, оказавшимся на этой скамье, так уж стесняться знакомства и дружбы с ним, что, ей-ей, надо еще хорошенько взвесить на весах истории, кто более «грязная свинья» — он, Кальтенбруннер, или те, кто сидит рядом и за его спиной.
Впрочем, не будем забегать вперед. Каждый из подсудимых имел на процессе достаточно много времени и возможностей, чтобы раскрыть перед миром разбойничье нутро и фальшивую, с двойным дном, совесть. Грызня между ними возникала по разным поводам.
Вот дает показания Риббентроп. Всем уже очевидно, что нацистская внешняя политика обернулась для Германии катастрофой. Однако бывший министр иностранных дел пытается защищать ее. Фон Папен при этом довольно громко говорит соседям, что он ведь давал хорошие советы Риббентропу, но разве ему впрок. На это Риббентроп отвечает злобной репликой, адресованной Герингу:
— Его давно надо было убить.
Геринг согласно кивает головой и напоминает, что сам-то «оппозиционер» Папен получил от Гитлера в качестве награды золотой значок нацистской партии. Папен спешит оправдаться, заявляет, будто Гитлер дал ему этот значок, чтобы замаскировать разногласия, Но Геринг только машет рукой и бормочет:
— Лгун, трус...
Затем яблоком раздора меж подсудимыми неожиданно становится «Миф XX столетия». Розенберг всегда так гордился своими философскими трактатами. И надо же было адвокату так нелепо повести себя, задать Шираху вопрос: что он думает об этом произведении? Имперский руководитель «гитлеровской молодежи» под смех всего зала заявляет, что он никак не мог осилить сей трактат. После этой сцены Джильберт опросил каждого из подсудимых, и все они ответили, что не читали книги Розенберга. Лишь Штрейхер пожалел нацистского философа. Он отозвался о «Мифе XX столетия» как об очень глубокой работе, настолько глубокой, что лично для него она оказалась недоступной.
Но был на скамье подсудимых один человек, который значительно меньше других вмешивался в происходящие ссоры. Он не обвинял и не защищал своих коллег. Он старался быть нейтральным. Это никогда не принадлежавший к нацистской партийной элите шестидесятидевятилетний гросс-адмирал Редер — типичный представитель германского милитаризма.
Редер отдал все свои способности созданию пиратского германского флота, помог Гитлеру тайно вооружиться и подготовиться к большой морской войне. А когда она началась, то именно по приказам Редера моря и океаны превратились в арену разбоя. Лишь в 1943 году Гитлер поменял Редера на Деница, гросс-адмирал ушел в отставку, что не спасло его, однако, от скамьи подсудимых. И вот он восседает на ней, смирный, тихий...
Но что случилось? Почему так заволновались подсудимые? Геринг бросил на Редера сверкающий злобой взгляд. Дениц демонстративно отодвинулся от него. Кейтель, посмотрев в его сторону, осуждающе покачал головой...
Оказывается, в суде было объявлено, что на предварительном следствии в Москве Редер в письменном виде дал характеристики своим «коллегам».
Геринг, по свидетельству Редера, «оказал гибельное влияние на судьбу германской империи. Его характерными чертами было невероятное тщеславие, честолюбие, любовь пускать пыль в глаза, неверность, эгоистичность... Он особенно отличался своей жадностью, расточительностью, изнеженными манерами, не свойственными солдату».
О Денице, своем выученике, Редер тоже отзывался нелестно. «Наши взаимоотношения, — писал он, — были довольно холодными, поскольку мне не нравилось его высокомерие и его зачастую бестактное поведение... Политические наклонности Деница поставили его в довольно затруднительное положение, как главнокомандующего военно-морскими силами. Его последняя речь, обращенная к гитлеровской молодежи, над которой смеялись во всех кругах, принесла ему кличку «гитлеровский мальчик Дениц».
Не забыл «тихий» Редер и Кейтеля, «человека невероятно слабовольного, который именно благодаря этому качеству столь долго пребывал на высокой должности».
Адвокат Кейтеля приготовился было задать Редеру вопрос, но его клиент передал записку, в которой просил не делать этого. Ширах не скрывал своего удовлетворения тем, что еще раз попало «жирной свинье» Герингу.
Советский обвинитель хотел полностью зачитать в суде заявление Редера, но его защитник категорически возражал против этого. Пока шел спор, Иодль сказал своему адвокату:
— Пусть зачитывают.
Но Кейтель, метнув в Иодля злобный взгляд, требовал от своего защитника совсем иного. Указывая пальцем на советского обвинителя Покровского, он шипел:
— Остановите его!
Сложившаяся на скамье подсудимых ситуация позабавила Гесса, и он вдруг расхохотался.
Потом уже во время перерыва Иодль объяснил доктору Джильберту, почему у него не было возражений против зачтения заявления. «Он перечитал мне ту часть из заявления Редера, — вспоминает доктор Джильберт, — в который шла речь о нем, особо подчеркнув, что даже Редер признавал, что Иодль в противоположность Кейтелю был независим в отношениях с Гитлером и ему часто удавалось поступать по-своему».
Зато Дениц был менее доволен Редером и в вечерней беседе с Джильбертом уже в камере методично обливал его грязью, патетически восклицая:
— Я не выношу людей, которые ведут себя как флюгер — куда ветер дует. Почему, черт возьми, люди не могут быть честными?!
Но чего стоила «честность» самого Деница? Во время войны немецкая подводная лодка без всякого предупреждения потопила английское торговое судно «Атения». Дениц пожелал скрыть это разбойничье нападение на мирный корабль, и по его приказанию был совершен прямой подлог — из судового журнала подводной лодки одну страницу вырезали и заменили фальшивой.
В Нюрнберге Дениц вынужден был признаться в этом.
* * *
«Дружба, единство и сплоченность» обвиняемых, совсем недавно именовавших себя германским правительством, доходила до того, что, когда кто-нибудь из них хотел своими признаниями произвести впечатление «раскаявшегося», все остальные тут же старались изобличать его в ханжестве. Особенно не повезло в этом отношении Франку. Даже Шпеер и тот не отказал себе в удовольствии кольнуть его напоминанием, что после того, как дневник Франка оказался у обвинителей, ему уже ничего не оставалось, кроме как признать все и без того установленное.
— А по сути дела, — сказал Шпеер, обращаясь к своим соседям, — Франк еще более виновен, чем мы.
Но и самому Шпееру досталось, когда он вздумал вдруг бросить в зал «бомбу» — заявил, что после провала «генеральского заговора» лично готовил новое покушение на Гитлера. Шпееру очень хотелось создать впечатление, будто мысль об этом созревала у него постепенно, по мере того как он убеждался в преступной сущности своего высокого покровителя и друга. Такую тактику считал, по-видимому, наиболее верной и его адвокат доктор Флекснер. Во всяком случае, действовали они согласованно.
Вот Флекснер поднимается на трибуну и задает своему подзащитному вопрос:
— Господин Шпеер, свидетель Шталь в своем письменном показании заявил, что в середине февраля тысяча девятьсот сорок пятого года вы потребовали, чтобы он доставил вам новое отравляющее вещество для умерщвления Гитлера, Бормана и Геббельса. Почему у вас возникло такое намерение?
И Шпеер отвечает с видом человека, отдавшего много лет своей жизни борьбе с фашизмом:
— С моей точки зрения, другого выхода не было.
Затем он подробно рассказал о своем плане убийства Гитлера:
— После двадцатого июля{6} даже самым ближайшим сотрудникам нельзя было входить в убежище Гитлера без того, чтобы эсэсовцы не осмотрели их карманы и портфели. Я, как архитектор, точно знал устройство этого убежища. Там имелся вентилятор, подобный установленному здесь, в зале суда. Газ мог довольно легко попасть в убежище через вентиляционное отверстие, которое выходило в сад имперской канцелярии... В середине февраля тысяча девятьсот сорок пятого года я попросил к себе своего сотрудника, руководителя комитета «Боеприпасы» Шталя, и открыто высказал ему свои намерения...
Осуществлению этих намерений помешали якобы какие-то «технические трудности», и тогда, как заявил Шпеер, у него возник другой план: похитить десять виднейших нацистских руководителей, включая Гитлера, и переправить их на самолете в Англию. Но и тут его подстерегала неудача — «участники заговора струсили».
Эти показания Шпеер а явились столь неожиданными для остальных подсудимых, что они в первый момент буквально открыли рты. Потом их охватило негодование. Особенно бурно реагировал Геринг. Он показывал пальцем на Шпеера, качал головой. Геринг хорошо помнил историю неудавшегося покушения на Гитлера в июле 1944 года и, конечно, не забыл, как Шпеер метал тогда громы и молнии в адрес заговорщиков, как выражал свой восторг по поводу того, что обожаемому фюреру удалось спастись.
Во время перерыва бывший рейхсмаршал злобно спросил бывшего министра вооружений, как тот осмелился прибегнуть к такой форме защиты? Последовала горячая дискуссия, закончившаяся тем, что Шпеер послал Геринга ко всем чертям. «Фюрер скамьи подсудимых» был страшно уязвлен такой резкостью и, как побитая собака, вернулся на свое место. А вечером в тюремной камере он жаловался врачу:
— Да, доктор, это был трудный день. Черт побери этого дурака Шпеера... Не представляю себе, как мог он так низко опуститься, чтобы давать эти гнуснейшие показания для спасения своей подлой шеи! Я чуть не умер со стыда...
Всячески понося Гитлера, Шпеер стремился в то же время не задевать своими показаниями соседей по скамье подсудимых. Но Геринга он задел самым неделикатным образом. Бывший министр вооружений сообщил суду, будто однажды в разговоре с ним Гитлер сказал, что «Геринг ведет себя подло, что он продажный человек и морфинист». Это был единственный случай, когда подобные слова произносились не со свидетельского пульта и не с трибуны обвинителя, а со скамьи подсудимых. К тому же Шпеер не только во всеуслышание воспроизвел, но и соответствующим образом проч комментировал отзыв Гитлера о своем «верном паладине»:
— Я был чрезвычайно потрясен... Мне казалось, что если уж главе государства все это давно известно, то нет ему извинения за то, что оставляет на посту такого человека и тем ставит в зависимость от него судьбы многих людей.
Герингу, естественно, очень не нравились эти показания. Да и неизвестно было, остановится ли Шпеер на том, что уже сказал, или будет дальше раскрывать ящик Пандоры. Геринг попытался воздействовать на него, подослал к нему Шираха с призывом вести себя «более мужественно». Но Шпеер просил передать Герингу, что ему самому «следовало бы проявлять больше мужества во время войны и сознавать свою ответственность, а не одурманивать себя наркотиками...»
Показания Шпеера взбудоражили всю скамью подсудимых.
Розенберг твердил:
— Если попытка с покушением провалилась, ему следует молчать.
Шахт восторгался:
— Вот это защита!
— Его следует повесить! — сказал Функ.
Но, конечно, вешать Шпеера он хотел бы не за его преступления, а лишь за то, что бывший министр вооружений догадался создать себе такое алиби, тогда как сам Функ прошел через весь процесс, не додумавшись ни до чего хорошего.
Франк, тот самый истеричный Франк, который недавно проклинал Гитлера, теперь тоже изливал свою ненависть на Шпеера:
— Не забывайте, что Шпеер бахвалился, будто сумеет расчистить небо от самолетов противника.
Фон Папен, зоологически ненавидевший Геринга, использовал этот инцидент, чтобы еще раз бросить ком грязи в рейхсмаршала. Во время завтрака он заявил своим соседям по столу:
— Показания Шпеера прикончат этого толстяка.
Шахт и фон Нейрат согласились с Папеном:
— Геринг для немецкого народа конченый человек.
И действительно, Геринг не находил себе места. После завтрака он сказал Гессу и Деницу:
— Нам никогда не следовало бы доверять Шпееру.
Потом подошел к Розенбергу и Иодлю и стал развивать свою мысль о том, что Шпеер лгал, утверждая, будто у него не было возможности убить Гитлера из-за «технических трудностей». Его портфель никогда не обыскивался, и, если бы Шпеер действительно хотел, он мог бы покончить с Гитлером.
Так подсудимые почти единым фронтом напали на Шпеера, выражая либо зависть, либо откровенную ненависть к этому «раскаявшемуся» грешнику.
Перепалка между Шпеером и Герингом продолжалась даже перед лицом суда. Шпеер старался убедить суд в том, что он хотя и с некоторым опозданием, но все же пытался внести свой вклад в борьбу с гитлеризмом. А Геринг открыто призывал не верить «этому гитлеровскому фавориту, этому отщепенцу». Отщепенцу потому, что Шпеер неожиданно пошел вразрез с той общей, как говорил Геринг, «солидарной линией», какой придерживалась большая часть подсудимых.
— Какая там солидарность? — отмахивался Шпеер и, показывая пальцем на своих вчерашних коллег, добавлял: — Все они должны были притворяться друзьями, даже если готовы убить друг друга. В этом отношении и я оказался таким же...
Я пишу эти строки, а запас фактов подобного рода отнюдь не иссякает. Их слишком много. Двести пятьдесят дней шел процесс, и каждый день давал бесчисленное множество подтверждений идейной опустошенности, злобности и коварства подсудимых. И теперь, когда западногерманские реваншисты бросают комья грязи в Международный трибунал, всячески стараются опорочить его справедливый приговор, тщатся доказать, что нюрнбергские подсудимые «не нарушили ни одного из существующих законов», мне очень хочется напомнить им слова того же Шпеера, произнесенные в том же Нюрнберге. Рассказывая, как «вожди германского народа поспешили бежать из Берлина, когда там стало слишком жарко», Шпеер добавил:
— Но никто из них не подумал защитить народ от этого безумия. Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, я прихожу в ярость. Ни один из них не должен войти в историю как человек, заслуживающий малейшего уважения. Пусть вся эта проклятая нацистская система и все ее руководители, включая и меня, получат то бесчестие и позор, которых они заслуживают. Пусть народ забудет о них и начнет строить новую жизнь на разумной демократической основе.
Источник
Военная литература
|
